Все удивлялись: отчего не женится основательный, серьезный Тинишин? – и находили одно только разумное объяснение: квартира. Ждет, ответственный человек, квартиры. Но вот обзавелся наконец, и К-ов, явившись на новоселье с небольшим обеденным сервизом, сразу ощутил, как нелеп этот предназначенный для семейного дома подарок. Нелеп, потому что не понадобится никогда… «Давай, – промычал хозяин, – сниму тебя. Первый гость…» – и застрекотал камерой, а беллетрист стоял с дурацким свертком в руке и нетерпеливо прислушивался: скорей бы позвонили в дверь!

Ему всегда было не по себе вдвоем с Тинишиным. Кивал невпопад, невпопад улыбался… В тинишинской кинотеке наверняка сохранились эти кивочки и эти улыбочки, но, в отличие от большинства кинолюбителей, Борис никогда не демонстрировал своих работ. Даже когда умер Леша и арбитражцы, собравшись на сорок дней, просили прокрутить пленку с ушедшим другом, буркнул что-то о неисправном проекторе.

Это у Тинишина-то неисправный! С его инженерным умом и золотыми руками…

Когда праздный беллетрист повернул обратно, вдоль пустынного бесконечного пляжа уже горели кое-где огни. Вскоре начали вспыхивать и окна устремленного в небо стеклянного зуба, на девятом этаже которого он жил. Пройдет час, и его окно тоже зажжется. Да, час, не больше, ибо он так и не заглянет в пансионат. Мимо прошествует – опять мимо! – мысленно гадая, отчего не показывает Тинишин своих фильмов. Но будет миг, уже на самом подходе к девятиэтажному зубу, когда ему вдруг почудится, будто одну из тинишинских лент он все-таки видел. Только очень давно, в детстве – ни о каком Тинишине, ни о каком арбитраже, ни о какой Москве понятия не имел. То есть о Москве имел, конечно, но как о чем-то абстрактном. Как просто о чем-то другом, нежели его одноэтажный, с кривыми улочками пыльный город, где всего два кинотеатрика, в одном из которых и видел тот немой фильм.

Плотный, похожий на молодого Игоря Ильинского человек достает со шкафа колеса (спицы поблескивают), раму достает, соединяет все и скатывает позванивающую машину по каменным ступенькам мимо жмущихся к перилам изумленных людей. Велосипедист? В официальном здании? А он уже, склонившись над рулем, мчит по широкой улице. Куда? Это неважно, ромашки всюду растут: на пустырях и на обочине дорог, на полянках, на свалке, на строительных площадках… Всюду и всегда, то есть все лето, до заморозков, хотя в сентябре уже не пахнут, как в июле или в августе… Одно только не ясно (К-ов даже остановился перед стеклянной дверью, за которой приглушенно светился розовый вестибюль): как умудрился Боря Тинишин заснять самого себя?

Их обнаружили ненароком в большой картонной коробке из-под импортных сигарет, среди других эскизов и этюдов; собственно, это и был весь архив Шагуна, на разбор которого у его преемника по мастерской, ставшего волей-неволей душеприказчиком покойного художника, ушло тем не менее больше года. Или просто руки не доходили? Позвонив К-ову, сообщил, что нашел пакет, на котором написано его имя, внутри же, судя по всему, – иллюстрации к его сочинениям.

Шагун сделал две книги К-ова, третью начал, но не успел. Вот так же раздался однажды утром звонок, и некто, отрекомендовавшийся приятелем Феликса Шагуна, сказал, что Феликс умер. «Как умер! – не поверил ушам своим К-ов. – Позавчера по телефону говорили». – «А вчера умер. – И – после небольшой паузы: – Мы тут скидываемся на похороны…»

Мы – это друзья: ни семьи, ни родственников у Шагуна, завзятого холостяка, не было…

Встретились у метро, К-ов неловко сунул конверт с деньгами, и вот теперь, год с лишним спустя, получил из рук этого же человека розовый, из-под фотобумаги, пакет с рисунками.

На ощупь их было немного, штук семь или восемь (оказалось – девять), беллетрист, замедлив шаг, наполовину извлек один – умное тонкое лицо мужчины с напряженным взглядом – и, не признав в нем своего героя, сунул обратно…

Познакомились они в издательстве, куда художник принес показать автору эскиз оформления. Обычно процедура эта занимает несколько минут, а тут растянулась часа этак на два, не меньше.

Вначале К-ов решил, что перед ним алкаш: розоватое, с припухшими веками лицо, красные глаза, седые редкие волосики аккуратно зачесаны на лоб, да и одет богемно: мягкая курточка на широких сутулых плечах, джинсы с подвернутыми штанинами, – все это молодило его, как и прямо-таки юношеская горячность. Голоса, впрочем, не повышал, говорил тихо и рассудительно, проникновенно, близко глядя на К-ова и обдавая его, некурящего, густым табачным духом. Сигарету за сигаретой запаливал, не замечая, что не докуривает, вообще ничего вокруг не замечая, – так увлечен был мыслью, уже далеко отлетевшей от скромных повестей сидящего перед ним автора (начал-то с них, выказав удивительное знание текста: художники, как правило, читают рукопись по диагонали), – отлетевшей в такие заоблачные дали, в такие философские эмпиреи, что застигнутый врасплох К-ов не всегда мог уследить за нею. С радостью согласился продолжить беседу, но уже в мастерской, куда и явился вскорости, захватив бутылочку, и тут-то выяснилось, что Шагун не пьет. «Завязал?» – с пониманием спросил гость, и хозяин, застенчиво улыбаясь (о, эта его неуверенная, виноватая, мягкая улыбка, появлявшаяся всякий раз, едва речь заходила о самых обыденных, житейских делах, в которых он ничегошеньки не смыслил, чем отнюдь не гордился, упаси бог, – недостатком считал), – застенчиво улыбаясь, признался, что нет, не завязывал, просто алкоголь с молодых лет действует на него плохо, туманит голову, а он не любит этого. Он любит, чтобы мозг был, как бритва на морозе, – именно это сравнение употребил Шагун, но опять-таки как бы оправдываясь улыбкой и за слишком уж красивый, слишком литературный образ, и за то, что говорит о своей персоне, чего вообще-то терпеть не мог. Кривился, когда хвалили его работы, ибо сам их не принимал всерьез и переделывал бесконечно.

Другие ценили его куда больше. Престижные заказы получал: оформить, к примеру, Достоевского, причем не обычное издание, а юбилейное, с иллюстрациями, – К-ов помнил, как зажегся Шагун, как специально ездил в Петербург (тогда еще Ленинград, но художник упорно называл его Петербургом), как штудировал старые книги и старые альбомы. А еще помнил свое изумление при виде эскизов. «Кто это?» – спросил, вглядываясь в изможденного, объятого страхом человека, который ну никак не мог быть Раскольниковым. Тот и моложе был, и мужественней, в этом же что-то старушечье проскальзывало, от убиенной процентщицы, о чем К-ов и сказал осторожно, боясь ранить самолюбие автора, но автор, напротив, возликовал. «Конечно! Конечно! Мы превращаемся в того, кого убиваем… В этом, – поднял он палец, – и есть смысл наказания… Кто такая Алена Ивановна? Тварь дрожащая, да? – всего боится, на всех с подозрением глядит, ненавидит весь мир, который, воображает она, только и занят тем, что выслеживает ее да ставит ловушки, и таким-то – обрати внимание! – становится после убийства Раскольников».

К-ов даже малость опешил от столь экстравагантной трактовки. «Ну, положим, – возразил, – не только таким. Алена была патологически скупа, а Раскольников, если помнишь, отдает последние гроши…» – «Верно! – окатили его табачным дымом. – Совершенно верно… Он ведь не только Алену укокошил, но и сестрицу ее Лизавету, святую женщину. Слышишь: свя-ту-ю… То-то и оно! Раньше-ка, заметь, святости в Родионе Романовиче было не шибко много… Мы превращаемся, – повторил он с пафосом, но по-прежнему не повышая голоса, а даже еще понизив, почти до шепота, и еще ближе придвинув вдохновенное лицо, – мы превращаемся в тех, кого убиваем!»