записям, Берберова какое-то время считала, что именно Хьюз будет писать биографию Ходасевича, но затем поняла, что он вряд ли сможет взяться за столь трудоемкое дело в обозримом будущем.

Между тем в поле зрения Берберовой попал другой кандидат на роль биографа поэта. В начале 1977 года ей написал аспирант Канзасского университета Дэвид Бетеа, работавший над диссертацией о Ходасевиче. Он писал об иронии в поэзии Ходасевича и хотел прояснить для себя несколько моментов. Бетеа отмечал, что иронию поэта обычно определяют как «злую», и только одна Берберова нашла у Ходасевича иной тип иронии – «легкую, полную непосредственного юмора, да еще обращенную на самого себя»[971]. Бетеа просил ее развернуть эту тему, а также рассказать об источниках иронии у Ходасевича, ибо сам улавливал сходство с рядом западных авторов – Йетсом, Элиотом, Джойсом, Харди, Стивенсом, Малларме и Валери.

Отвечая Бетеа, Берберова подтвердила, что у Ходасевича можно обнаружить два типа иронии, а на вопрос об источниках ответила так:

Источник иронии был в нем самом, в ВХ. Жизнь его была трагична во многих отношениях, но как в самой высокой трагедии есть ирония, так и в ВХ была она. <…> Между прочим, ВХ культивировал во мне иронию, не «ядовитую», но легкую. И мне это было полезно: я была до него лишена этого чувства, хотя была веселая. Но ведь это не то же самое[972].

Что же касается возможных литературных влияний, Берберова писала:

…Кого он знал? Французов очень хорошо, от Бодлера до Лафорга (но не Валери). Немцев – романтиков. Англичан не знал вовсе. Я очень давно уже чувствовала, что между ВХ и Элиотом, и Харди, и Стивенсоном есть общее, но ни с кем никогда об этом не говорила. Йетса ВХ не знал, и я ужасно об этом жалею. <…> ВХ знал поляков хорошо, а также знал и любил великого еврейского (иврит) поэта Бялика, кот<орого> знал и лично[973].

Свое письмо Берберова закончила так:

Если Вы когда-нибудь сможете приехать в Принстон, я буду очень рада. Я в этом году опять преподаю – после пяти лет отставки – в Принстонском университете (редкий случай в истории у-та). И до мая буду занята. Но в будущем году я буду свободна, я буду заниматься своими собственными делами (писать, печатать)[974].

В следующий раз Бетеа написал Берберовой в середине мая 1977 года, очевидно, не желая ее беспокоить до окончания семестра. Одновременно он прислал ей уже защищенную диссертацию и сообщил, что нашел преподавательское место в Миддлбери-колледже. Ответ Берберовой не сохранился, но в своем письме от 25 июля 1977 года Бетеа благодарил ее за отзыв, полностью соглашался с ее замечаниями и обещал их учесть, когда будет перерабатывать диссертацию в книгу[975].

К этому времени Бетеа уже начал писать большую статью, посвященную поэтическому шедевру Ходасевича «Соррентинские фотографии» (1926). По ходу дела он регулярно консультировался с Берберовой, а когда закончил, то сразу послал ей текст. Прочитав статью, она отвечала:

Прекрасно Вы написали и прекрасно все продумали. Но есть у меня – не возражения, но 1) поправки и 2) размышления по поводу. И то и другое Вам не обязательно принять во внимание, но я хочу все-таки поделиться ими с Вами. Посылаю Вам вместе с этим письмом обратно Вашу рукопись. На полях Вы увидите мои пометки[976].

Бетеа «принял во внимание» практически все «пометки» Берберовой, и статья в итоге вышла в самом престижном славистском журнале – «Slavic Review» [Bethea 1980][977].

Эпистолярное знакомство Бетеа и Берберовой перешло в личное осенью 1979 года. В середине сентября он приехал к ней в Принстон, и Берберова записала в тот день в дневнике: «David Bethea. Оказался красивым и элегантным. <…> Потом сидели у меня»[978].

Разговор, разумеется, касался книги о Ходасевиче, на написание которой Бетеа получил грант от Национального фонда гуманитарных наук. Это означало, что надо было без промедления действовать, и Бетеа собирался начать с работы в архиве. Как он уже знал из переписки с Берберовой, основные материалы Ходасевича находились в Институте Гувера в Стэнфорде. Получив от Берберовой разрешение на доступ к материалам, Бетеа тут же отправился в Гувер. Забегая вперед, замечу, что в качестве эпиграфа к книге о Ходасевиче Бетеа поставит стихотворение Берберовой «Гуверовский архив», написанное под впечатлением от ее собственного визита в это хранилище.

Грант от Национального фонда был получен на год, и, стараясь за это время как можно дальше продвинуться с книгой, Бетеа достиг впечатляющих результатов. В начале лета 1980-го он смог отправить Берберовой черновой вариант первых четырех глав.

Обсудить эти главы, а также содержание оставшихся трех Бетеа рассчитывал в Миддлбери, куда по его предложению Берберову пригласили выступить с лекцией. Как было условлено, она приехала во второй половине июля и пробыла там примерно неделю, в течение которой Берберова и Бетеа смогли успешно поработать. Она привезла ему важный материал из своего архива в Йеле – адресованные ей письма Ходасевича, и разрешила Бетеа использовать их в книге. Позднее Берберова предложит ему сделать из этих писем отдельную публикацию, обещая помочь в работе над комментариями, и Бетеа, разумеется, с радостью примет ее предложение. Этим проектом они займутся летом 1982 года, когда Берберова снова приедет в Миддлбери. И хотя материал был вскоре готов, он (в силу разных причин) выйдет со значительной задержкой в альманахе «Минувшее» (1988. № 5).

Но летом 1980 года Бетеа был озабочен другим: он торопился закончить книгу, так как осенью должен был поехать на полгода в Москву. Он ехал в качестве директора программы, организованной для студентов Миддлбери при Институте русского языка. Это означало немалую нагрузку, и все же Бетеа удалось дописать и отправить Берберовой последние главы книги. Его работой она в целом осталась довольна, хотя сделала длиннейший список постраничных замечаний самого разного рода: от простых описок до неточностей и ошибок[979].

Будучи в Москве, Бетеа решил во что бы то ни стало добраться до материалов Ходасевича из московских архивов. Но если в архив Института мировой литературы (ИМЛИ) он смог попасть относительно легко, то в Центральный государственный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ), где хранилось самое существенное, попасть оказалось исключительно трудно. И все же, как Бетеа рапортовал Берберовой, ему «удалось совершить невозможное», то есть проникнуть в ЦГАЛИ и увидеть «все связанные с Ходасевичем материалы, которые имеются в СССР»[980]. В том же письме Бетеа перечилял, что он, собственно, там обнаружил. Среди важнейших находок были письма Ходасевича к А. И. Чулковой, письма Белого, Брюсова, Сологуба, Г. Чулкова, Гершензона и других к Ходасевичу, тетради с черновиками стихов, что-то типа дневниковых записей, автографы многих стихотворений из «Тяжелой лиры», фотографии друзей[981]. С большинства материалов Бетеа смог снять ксерокопии, а остальное скопировал от руки, предвкушая заранее, как они вместе с Берберовой станут их разбирать.

Усилия Бетеа были оценены по достоинству. Отвечая ему, Берберова писала:

Получив Ваше письмо, я три дня не могла прийти в себя. <…> Строчки о копиях из ЦГАЛИ я перечитала дважды, боясь, что поняла все неправильно. <…> Ужасно хочется эти копии увидеть. Если Вы не сможете приехать с материалами в Принстон, я – если хотите – могу приехать в Вермонт весной. <…> Никто не мог попасть в ЦГАЛИ, а Вы смогли! Не могу даже выразить, как