дальше, идете Вы, проходите по промерзшей на пять метров в глубину тундре русской поэзии, где у каждого второго встречного мозг превратился в кусок асфальта. И я с моего пыльного перекрестка смотрю вослед Вашему царскому шествию[1016].

Последняя фраза этого текста представляет собой самоцитату, сделанную, естественно, не по забывчивости. Те же метафоры, изначально восходящие к стихотворению Блока «Вячеславу Иванову» (1912), Берберова использовала в «Курсиве», говоря о Набокове («Я стою “на пыльном перекрестке” и смотрю “на его царский поезд” с благодарностью и с сознанием, что мое поколение (а значит, и я сама) будет жить в нем…» [Берберова 1983, 1: 374]). Правда, в своем отзыве о Бродском слово «поезд» Берберова заменила на «шествие», непосредственно подсказанное его ранней поэмой под тем же названием.

Получалось, что Берберовой все же захотелось «сравнить» Бродского с другим писателем, но иного поколения и жизненного опыта, и главное, добившимся основного признания в ином жанре. «Случай» Бродского отличался от «случая» Набокова по многим параметрам, но Берберова, очевидно, считала, что они сопоставимы – по уникальности и силе таланта.

Конечно, какие-то стихотворения Бродского ей нравились меньше других или со временем переставали нравиться, но Берберова продолжала стоять на своем. В этом смысле характерна ее дневниковая запись, сделанная в ноябре 1978 года после вечера Бродского в Принстоне: «Читал замечательного Платона и кое-что старое, но мне надоевшее. Но вообще – гений»[1017].

Однако не только Берберова ставила Бродского исключительно высоко, но и Бродский отдавал Берберовой должное. По словам его близкого друга Томаса Венцловы, она была одной из очень немногих представителей первой волны эмиграции, с кем Бродский охотно общался и чьи взгляды не казались ему «анахроничными» [Polukhina 2010: 185]. Венцлова не уточняет, что именно казалось Бродскому «анахроничным», но речь, очевидно, идет о характерных для эмигрантов первой волны идеализации предреволюционного российского прошлого, нежелании вливаться в «чужую» культуру, отсутствии интереса к создававшейся в «метрополии» литературе. Берберова, как известно, стояла по всем этим пунктам на противоположных позициях.

К разговору о Берберовой Венцлова вернется в другом своем интервью. На вопрос интервьюера, «кого из литераторов первой волны можно было бы назвать своего рода “соединительным звеном” между разными поколениями эмиграции», Венцлова называет только Берберову. А затем добавляет, что такого же мнения был и Бродский, считавший, что «существуют две книги, в которых написана вся правда о литературной жизни в Советском Союзе и в эмиграции: воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам и Нины Берберовой» [Клоц 2016: 639–640]. На естественно возникающий следом вопрос, верил ли Бродский в «правдивость “Курсива”», Венцлова отвечал утвердительно, хотя сразу уточнял: «…если не в фактографическую, так во внутреннюю. И верил в такую же правду воспоминаний Надежды Яковлевны. Они могли переврать факты, но внутренне, по мнению Бродского (как, впрочем, и по моему мнению), писали все правильно» [Там же: 640][1018].

Тема «Берберова и Бродский» всплывает в книге другого близкого друга поэта, а к тому же еще и его биографа – Льва Лосева. «Бродский очень уважал вдову Ходасевича Нину Николаевну Берберову и как сильную независимую личность, и как “остаток большого огня”…» – пишет Лосев, поясняя читателю, что фраза «остаток большого огня» была сказана Бродским о «вдове другого великого поэта – Н. Я. Мандельштам» [Лосев 2006: 177, 306].

Однако Лосев почему-то не сообщает, что Бродский был склонен сравнить Мандельштам и Берберову еще в одном плане – как авторов выдающихся книг. А ведь Бродский поведал об этом не только Томасу Венцлове, но и граду и миру. В интервью Джоан Джулиет Бак Бродский сказал: «Курсив мой» – «замечательный труд, не уступающий двум томам мемуаров Н. Я. Мандельштам. Их книги так же дополняют друг друга, как книги Токвиля и маркиза де Кюстина»[1019].

Конечно, сравнение с Токвилем и Кюстином, авторами двух «бестселлеров» XIX века (первый писал об Америке, второй – о России), может показаться далековатым, но это, безусловно, был кратчайший способ дать высоколобому англоязычному читателю представление о сути дела. К тому же это сравнение делало лестный отзыв Бродского (свое исключительно высокое мнение о воспоминаниях Мандельштам он выразил в посвященной ее памяти статье) еще более лестным.

Все это, разумеется, не означало, что отношения Бродского и Берберовой всегда были безоблачными. Предчувствие, что личное общение с молодым поэтом потребует терпения и снисходительности, возникло у Берберовой практически сразу после первой встречи. «Впечатление от него – хорошее, но жаль его, как и всех, искалеченных жизнью там», – писала она одному из своих корреспондентов[1020].

Берберову, в частности, удивляло и огорчало, когда Бродский надолго исчезал с ее горизонта, хотя она понимала, что с этим надо смириться. В один из таких моментов Берберова писала Шмакову, задавшему вопрос о ее отношениях с «Жозефом», то есть с Бродским: «Жозеф со мной не поссорился. <…> Жозеф просто сгинул. Я не жалуюсь на это – он занят собой, что понятно, и занят людьми “близлежащими” – что тоже вполне естественно. Когда-нибудь мы с ним сойдемся снова»[1021].

Однако серьезное и к тому же взаимное недовольство возникло, похоже, только однажды и гораздо позднее. Но если размолвки Берберовой с младшими литераторами обычно возникали из-за высокомерного, назидательного тона, который она себе порой позволяла, то ее размолвка с Бродским произошла, похоже, по диаметрально противоположной причине – а именно из-за неловкого желания к нему подладиться.

Речь идет о неприятном разговоре, имевшем место после триумфальной поездки Берберовой в Россию осенью 1989 года и детально воспроизведенном (очевидно, со слов Бродского) в книге Лосева. Повествуя об этой поездке и делясь впечатлениями, Берберова сказала о пришедшей на ее выступление публике: «Я смотрела на эту толпу и думала: пулеметов!» [Там же: 177]. В этой шокировавшей Бродского фразе Лосев увидел проявление годами копившейся ненависти, но, на мой взгляд, ее породили совсем другие эмоции. Ведь то, что Бродский писал о Москве в своем «Представлении» (1986): «Лучший вид на этот город – если сесть в бомбардировщик…» [Бродский 1996: 116], – в памяти Берберовой было еще очень свежо, и она, вероятно, хотела показаться столь же брутальной, упуская из виду разницу жанров.

В своих интервью Берберова отзывалась о поездке в Москву и Ленинград в совершенно иных тонах. Она не скрывала, что ее глубоко огорчили бедность, грязь и разруха, особенно заметная в Ленинграде, но о москвичах и ленинградцах она говорила так: «Что сказать о людях? Они встретили меня здесь таким теплом и лаской, что я ничего подобного не ожидала. Спасибо, никогда этого не забуду»[1022].

В том же духе Берберова высказывалась и в своих интервью американским газетам, в одном из которых мы находим такое признание: «Когда я выступала перед аудиторией, насчитывающей более тысячи человек, двести из которых были вынуждены слушать меня стоя, я была счастлива, что имею возможность выступить перед ними, доставить им радость»[1023]. И хотя именно на этом выступлении Берберовой не обошлось без провокационных вопросов, исходивших от пришедших на вечер членов общества «Память», она реагировала вполне адекватно. Неслучайно Берберова сказала Мстиславу Ростроповичу, посетившему ее после возвращения в Америку, что ему обязательно стоит поехать на гастроли в Россию: «ради людей»[1024].

Характерно, что упомянутый Лосевым разговор Берберовой с Бродским она, в свою очередь, не стала держать в секрете. При этом, однако, она делала упор на совершенно другую часть разговора, изложив свою версию в интервью газете «Newsday», вскоре перепечатанном британской газетой «The Guardian». Берберова начала свой рассказ с уточнения, что они встретились с Бродским