class="p1">Со временем Лунц будет «воскрешен» и в России трудами того же Михаила Вайнштейна. Он подготовит сборник под названием «Вне закона: пьесы, рассказы, статьи» [Лунц 1994], который станет первым сборником Лунца на отечественной почве. К сожалению, об этом событии Берберова не узнает: она скончается за год до выхода книги.

Берберова не узнает и того, что после тридцатилетнего перерыва Керн снова продолжит свои занятия Лунцем. Он переведет практически все вещи Лунца, составив трехтомное собрание сочинений (третий том включит переписку), снабженное предисловием и обстоятельными комментариями [Lunts 2014–2016]. Выход этих книг был доброжелательно встречен специалистами, отметившими, что англоязычный читатель получил наконец возможность познакомиться с крайне любопытным наследием рано умершего русского автора[1007].

Помимо занятий Лунцем Керн стал пробовать силы в любимом Берберовой биографическом жанре. Вдобавок он старался выбирать своими героями тех, кто всегда вызывал ее интерес, – знаменитых советских невозвращенцев. В. А. Кравченко, столь хорошо известный Берберовой, стал в числе прочих одним из героев Керна.

Повествуя о судебном процессе Кравченко против газеты «Les Lettres françaises», который Берберова в свое время освещала в качестве корреспондента «Русской мысли», Керн непосредственно опирался на ее репортажи, сначала напечатанные в газете, а впоследствии собранные в книгу. Керн, однако, не только отдал должное качеству репортажей Берберовой и не только назвал ее имя в числе тех, с кем он говорил о Кравченко и кому выражал в предисловии благодарность, но именно ей посвятил свой труд. «Памяти Нины Берберовой, которая там была», – говорится в посвящении [Kern 2007: 1].

И все же это посвящение имеет, похоже, и другую цель, кроме признания особой роли Берберовой в деле Кравченко. Я вижу здесь искреннее, хотя и запоздалое признание той особой роли, какую сыграло знакомство с Берберовой и ученичество у нее в собственной жизни автора.

* * *

Надо ли говорить, что академическая карьера Берберовой и ее заслуги на этом поприще уникальны. Не имея ни научных степеней, ни даже высшего образования, Берберова внесла в американскую славистику весьма существенный вклад, оставив в этом смысле далеко позади абсолютное большинство своих «остепененных» коллег. Те молодые исследователи, кому Берберова помогала в их занятиях Белым, Ходасевичем и Лунцем, стали ведущими специалистами по этим писателям, изучение которых в Америке – повторю еще раз – началось с ее непосредственной подачи. Эти труды американских славистов со временем дойдут до России, их по достоинству оценят и станут активно использовать в работе российские филологи, получившие в конце 1980-х возможность всерьез заниматься Белым и Ходасевичем, а затем и Лунцем. Дожить до начала этого процесса Берберова, видимо, не рассчитывала, но дожила, что было, конечно, немалой удачей.

Глава 4

Берберова и третья волна эмиграции

Всерьез задуматься о втором издании «Курсива» на русском Берберову заставило несколько причин, и главная из них – нехватка экземпляров книги. К началу 1980-х тираж первого издания, вышедшего восемь лет назад, был практически раскуплен, а спрос на «Курсив» не только не шел на убыль, но стремительно рос.

Для книги писателя-эмигранта такая ситуация была не совсем обычна, но в данном случае все объяснялось просто. У «Курсива» образовалась новая читательская аудитория, связанная с появлением в начале 1970-х третьей волны эмиграции. До кого-то слухи о написанной Берберовой автобиографии дошли еще в Советском Союзе, кто-то даже смог ее прочитать, но абсолютное большинство новоприбывших узнали об этой книге, лишь оказавшись на Западе, а узнав, торопились ее раздобыть. Именно эту аудиторию Берберова, собственно, и имела в виду, заметив в одном из позднейших интервью: «…я не помню человека, который бы не сказал: “А я читал Ваш ‘Курсив’”. Все читали…» [Медведев 1996б: 621][1008].

В этих словах – заслуженная гордость. Среди читателей и, в своем большинстве, почитателей главной книги Берберовой оказались, по слову Сергея Довлатова, все «лучшие люди третьей эмиграции»[1009].

* * *

Имя Иосифа Бродского стало известно Берберовой уже в начале 1964 года. О существовании исключительно талантливого молодого ленинградского поэта, обвиненного властями в тунеядстве и отправленного в ссылку на Север, ей рассказал С. А. Риттенберг по возвращении из своей очередной поездки в Ленинград[1010].

В том же году стихотворения Бродского стали появляться в эмигрантской периодике, а вскоре вышел его первый сборник – «Стихотворения и поэмы» (Вашингтон, 1965), с предисловием Глеба Струве (под псевдонимом Георгий Стуков). Эти публикации показались Берберовой незаурядными, и она стала пристально следить и за стихами, и за жизненными перипетиями Бродского, причем многое знала из первых рук. Ее аспирантка Кэрол Аншютц, поехавшая в 1971 году на стажировку в Ленинград, была близко знакома с Бродским и какое-то время даже считалась его невестой[1011]. Их фотографию вместе, сделанную в эти несколько месяцев и, очевидно, полученную от Аншютц, Берберова сохранила в своем архиве.

Как Бродский расскажет впоследствии журналистке Джоан Джулиет Бак, он услышал о Берберовой еще в ранней молодости, когда ему показали групповую фотографию литераторов, сделанную в Берлине в начале 1920-х. Среди семи мужчин (Ходасевича, Белого, Ремизова, Зайцева, Осоргина, Муратова и Бахраха) Берберова была единственной женщиной. «Все наше поколение влюбилось в нее на этой фотографии», – добавил Бродский[1012]. Что же касается «Курсива», то Бродский прочитал его уже в Америке и высоко оценил. В начале октября он собирался приехать к Берберовой в Принстон, но по каким-то причинам не смог. А потому, как уже говорилось, они встретились на несколько недель позднее, 24 октября, на поэтическом вечере Бродского в Нью-Йорке[1013].

Через несколько дней после этого вечера Берберова послала Бродскому письмо, в котором писала:

Дорогой И. Б.! Вы спросили меня: как было? И я ответила: хорошо. Это относилось к полному залу, к звучанию, к переводам… к внимательному отношению публики, даже к погоде… Но не сказанным осталось впечатление от стихов, которое для меня, конечно, было не только главным, но и единственным важным. Да, я поняла, что Вы теперь розовеете, когда Вас хвалят за Пиллигримов (или Пилигриммов) и за Коня. Вы шагнули далеко от них. Но Вы шагнете еще дальше, и мифологический период тоже отойдет, во всем своем блеске, величии и таланте, в прошлое[1014].

В том же письме Берберова сообщала, что собирается приехать на выступление Бродского в Йеле, куда он должен был вскоре направиться. Перечисляя живущих в Йеле близких знакомых, Берберова писала:

Это все – Ваши поклонники и потенциальные друзья. Я хочу, чтобы у Вас было много друзей, и среди них – я. Я ужасно буду рада, когда буду знать, что у Вас больше друзей, чем врагов. Я хочу, чтобы Вас все любили. Чтобы любили и понимали Ваши стихи и Ваше место в эпилоге русской литературы, которая началась с «Оды на взятие Хотина» (1739)[1015].

Примерно то же самое, но в еще более торжественном тоне Берберова повторит через восемь лет, причем уже не в частном письме, а в напечатанном в газете поздравлении с сорокалетием. В этом поздравлении, обращенном непосредственно к Бродскому, говорилось:

В тот день, когда мы с Вами в первый раз увиделись и обнялись, и я надписала Вам и подарила мою книгу («Курсив мой»), я уже знала, что никогда не захочу Вас сравнивать ни с кем, что Вы для меня не «лучший», а единственный. <…> Если это было верно тогда, то это верно теперь, и будет верно всегда. От черного коня до Флоренции в декабре, и до Платона, и много-много