Все это уже случилось, и вот в дождливый осенний день лошади повернули к отчей конюшне, дружно таща облегчившийся дормез, нагруженный пустыми клетками, мешками и корзинами, а также и узелком с поношенной одеждой «мальчика», везомым старым слугой как драгоценный подарок старой княгине. Громыхал дормез, а старик дремал, завернувшись в изодранный тулуп, и под печальным осенним дождем размышлял о том, сколько еще таких возвращений предстоит ему и что он скажет барыне о невесте, которая должна была приехать и не приехала.

Были также студенты, для которых отечество не ограничивалось лишь фамильным замком или же свадьбой — то есть теми питающими разнузданность благами, которые без приложения труда накапливали родители и столь же легко проматывали дети. Некоторые из этих студентов совершенно не имели никакой фамильной собственности: то были дети чиновников, чьи родители либо с трудом карабкались по чиновничьей лестнице, либо, потеряв былое поместье, проживали на деньги, добытые от выручки проданных обломков давнишнего богатства, — меча редчайшей дамасской работы и якобы доставшегося им от знаменитого праотца, сражавшегося с сарацинами; картины, написанной маслом, с которой глядело украшенное диадемой очаровательное создание, удивительная красавица с пышными волосами цвета пламени, чья, открытая грудь все еще продолжала мутить кровь зрителей, и нельзя было без зависти смотреть на ту булавку, золотой орел на которой когтями поддерживает края платья женщины, как бы оберегая ее стыдливость. Наследники по ничтожной цене продавали дамасский меч, а также портрет той царственной феи, несколько капель крови которой все еще водилось в жилах наследников. Они продавали старые кровати, на изголовье которых можно было видеть картину счастливой Аркадии и образ Пана, играющего на флейте для пары, под цветущим миндалем наслаждавшейся весною любви. Видневшиеся на ней выбоинки свидетельствовали о том, что эта картина семейного счастья когда-то была инкрустирована перламутром, но чья-то недостойная рука выцарапала и продала перламутр гораздо раньше, чем это могли сделать последние наследники.

Однако труднее всех жилось студентам-стипендиатам. Первые знали, что как-никак, а должны наследовать родительское поместье и, уповая на это, занимали жилье не на чердаках, а в богатых квартирах, — некоторые же из них даже содержали и слугу. Для вторых остатки прошлого все же были куда лучше, чем голодное существование. Одни лишь стипендиаты прозябали на холодных чердаках, с высоты которых пренебрежительно поглядывали и на мир и на все его сокровища. И они веселились неистовей остальных, потому что по традициям того времени те, кто садились за стол, всегда опоражнивали свои карманы: кто доставал пачку ассигнаций, кто — кожаные деньги, «клубен-маркет», кто — медные гроши, а кто на кучу всех этих денег выворачивал один лишь пустой карман.

Студенты эти были бешеные дуэлянты. «Арсенал всех родов оружия», о котором упоминал полицеймейстер Кручинский, находился под теми черепичными крышами, жители которых, когда нудный дождь барабанил по крыше, с тоской взирали на шпагу, — потом они брали в руки длинную немецкую рапиру и от скуки фехтовали со столбом, поддерживавшим крышу.

Они были ярыми защитниками традиций и, когда вдруг доносился до них крик товарища о помощи, стремглав вылетали на него, словно бешеные тигры, — и горе врагу, если он своевременно не смылся, уповая на быстроту своих ног! Была у них лишь одна непутевая голова, готовая ежеминутно подвергнуться опасности. Быть может, где-нибудь в отдаленной глуши имелись и у них мать, отец или же родня, но ни они не знали ничего о сыне, ни сын не помнил о далеком уголке. Они были отпрысками бунтарей, сжегших в Вартбурге на костре реакционные книги и с обнаженными мечами поклявшихся сражаться во имя чести, свободы и отечества. В ушах их еще раздавался гром пули, которой в Мангейме студент Занд сразил Августа Коцебу. И хотя на воротнике их золотой ниткой было вышито слово «Humanitas», все же они больше походили на пиратов, и вряд ли вырвался бы из их цепких рук человек, осмелившийся безнаказанно поносить их отечество, alma mater, и студенческую корпорацию.

Товарищи называли их «черными братьями», потому что они носили «крагены» — длинные черные накидки, спускавшиеся до каблуков. Их можно было встретить в странной одежде и разноцветных шапочках, кисточки которых свешивались на уши, а волосы ниспадали на плечи; ходили они по улице гурьбой, собирались перед гауптвахтой и, покуривая массивные трубки, громко хохотали, когда мимо них проходила толстенькая женщина. Они, смешавшись с уличной толпой, порой расправлялись с евреями-лавочниками, обвешивавшими их на грош. Достаточно было показаться им на краю улицы, как гвалт среди лавочников сейчас же смолкал, из боязни привлечь к себе их внимание. Наконец, если толпа их состояла даже из десяти человек, все же она наполняла улицу таким шумом, что казалось, с пустыни тронулась и грозной силой проходит рать кочевников и на улице слышны лязг оружия, топот коней, мычание стада и еще какие-то странные носовые звуки.

Жители из любопытства приподнимали занавеси окон или же выходили на балкон и с опаской поглядывали на эту странную молодежь, чьи подкованные каблуки так весело звенели, отдаваясь эхом в сердцах женщин. Среди зрителей окон и балконов были и такие, кто возмущался этим шумом или же попросту не выражал своего отношения к нему, но были и такие, кто восторгался им, этим шумом. И после того как шум давно смолкал, случалось, что какая-нибудь девочка-подросток долго не отводила глаз от окна и печальным взором продолжала глядеть на улицу, по которой прошло это удивительное шествие…

3

Трактир фрау Фогельзанг, о котором упоминает полицеймейстер Кручинский, был расположен по Ревелыптрассе. Трактир занимал нижний этаж обветшалого дома, в верхнем этаже которого жили бывшие моряки, коротавшие закат своей жизни за рыбной ловлей и лодочным промыслом на реке Эм-бах. Река протекала перед самым трактиром, и в то время, когда моряки находились v себя дома или же внизу, в трактире, их лодки мерно раскачивались, привязанные к стенам этого ветхого дома.

Дом хотя и был ветхий и виднелись уже на нем щели, отмечавшие начало конца его, тем не менее он не был лишен привлекательности, в особенности при закате, когда с холмов Шлоссберга солнце золотило реку. Старые, обветрившиеся кирпичи в лучах солнца отливали темно-красным блеском, а в мутных стеклах окон так отражалось солнце, будто внутри зажгли медные лампы. В эти часы фрау Фогельзанг любила рассказывать, что дом когда-то был замком Стефана Батория, чей арсенал якобы находился в нижнем этаже, где помещался ее знаменитый трактир.

Навряд ли была права хозяйка трактира; с улицы еще виднелась работа безвестного художника,