которой был украшен фронтон входа, ведущего в трактир: птица, похожая на лесную сову, дергала веревку колокола, держа в когтях ленту, на которой были выведены давнишние эпикурейские слова — «dum vivimus, vivamus»[98]. И вряд ли была права фрау Фогельзанг, — вероятней всего дом служил постоялым двором для древних купцов, совершавших рейсы с востока на Ревель.

В Дерпте замечательней этого трактира была сама фрау Фогельзанг. Даже трудно сказать — пользовался ли бы такой славой трактир, если б его обладательницей не была фрау Фогельзанг, которая не только продавала пиво и мед питомцам университета, но и сама была любвеобильной матерью, на приволье которой воспитывалась и веселилась беспечная молодежь. Она знала всех студентов, их жилища, поскольку сама фрау Фогельзанг нанимала для них жилье, и к ее посредничеству обращались домохозяева всякий раз, когда жилец задерживал плату или же вел такую бесшабашную жизнь, что домохозяева начинали опасаться за судьбу своих подростков-дочерей, росших словно птенчики куропатки в соседстве с орлом.

Долгие годы общаясь со студентами и слушая их разговоры, фрау Фогельзанг до того была в курсе университетских дел, что иногда, нарезая колбасу или же открывая новую бочку меда, вмешивалась в споры своих питомцев:

— А я доложу вам, что этот куратор только и может играть в карты… Ах, как жаль старика Дитриха! И экзамены были нетрудные, и студенты никакой экзегетики не штудировали, и не было столько строгостей, а были только гомилетика, богословие и веселье. Вот что было, когда куратором состоял добрый Дитрих!..

А что бы такое могли значить «экзегетика» и «гомилетика» — лишь этого не знала фрау Фогельзанг, но она знала, что студенты раньше веселились больше, чем теперь. И когда она начинала так говорить, студенты хохотали над искренним возмущением фрау Фогельзанг еще и потому, что трактирщица путала науки, и, прекратив спор, обе стороны соглашались, что веселье раньше было бешенее, и, снова налив стаканы, пили за светлую память мифического куратора Дитриха.

Вот до чего была популярна фрау Фогельзанг! И не напрасно старик Кручинский по всякому поводу говорил ратсхерру Розенцвейгу, что нужно закрыть это «логово беспутства», в котором молодежь накачивается спиртными напитками и, как волчья стая, набрасывается на невинных граждан…

Трактир фрау Фогельзанг располагал такими удобствами, каких были лишены другие питейные заведения города. Когда порою затягивалось пиршество и студенты, сраженные вином, скатывались на пол или же, как пронзенные мечом воины, не могли поднять головы, отяжелевшие от вина, — вот в это самое время в тумане дыма и чада показывалась фрау Фогельзанг в белом фартуке и в чистой косынке, а за нею — старые моряки, питавшиеся остатками со стола студентов; через заднюю дверь рыбаки выносили к лодкам бесчувственные тела, являвшиеся тяжелой ношей для стариков. И вскоре в ночной мгле вверх по течению плыли лодки, в которых валялись, как обрубки, пьяные студенты. Не слышалось ни единого звука, лишь шелестели лодки, на носу которых покачивались фонарики, и казалось, по реке Ахерон эти лодки плыли в царство смерти.

Но сколько впечатлений уносил от этого трактира «академический гражданин», навсегда покидая Дерпт! Как описать час разлуки, когда товарищи собирались на последнее пиршество, когда они так много пели, что не оставалось сил, чтоб спеть последнюю песню: «Когда-то я имел несравненное отечество», — песню, которую спустя годы в холодном одиночестве должен был петь бывший питомец Дерпта, чтобы перед его взором, словно дым, каждый раз представало пиршество разлуки… Но вот, делая последние усилия, поет и эту песню, и уезжающий подходит к фрау Фогельзанг… Как рыдает эта женщина, как вздрагивают ее тучные плечи, какие крупные слезы катятся по ее увядшим щекам, как она обнимает своего питомца и прижимает к груди! Ее мясистые губы трясутся, она больше не в силах говорить и только рыдает, точно мать, из объятий которой варвары вырвали ее младенца, и матери остается лишь сквозь слезы глядеть на удаляющееся дитя.

4

Таков был трактир, нижний этаж служил необходимой частью университета, то есть поприщем, где молодой человек приобретал знания, чаще оказывавшиеся ему нужнее в жизни, чем теоретическая философия, история церкви и даже эстетика, преподаватель которой слыл за бесстрашного наездника и ученикам преподавал каноны дуэли, верховой езды, а также искусство плавания. И не удивительно, когда в воскресные дни «обитатель чердака», прихватив тетрадку с записью лекций герр профессора или же книжку, рекомендованную им, отправлялся в трактир доброй Фогельзанг; сперва приветствовал хозяйку, только что умывшуюся, подшучивал над привратницей, выслушивал от моряков разные новости и, спросив себе кружку пива, уединялся в углу и премудрости этики сдабривал мюнхенским пивом. Потом входил другой богослов, который лишь приветствовал фрау Фогельзанг, не выслушивал моряков и не подшучивал над привратницей, потому что в глубине трактира он уже завидел одиноко сидевшего товарища. Это были первые в стае, за которыми маленькими группами тянулись другие, и вскоре трактир набивался молодыми людьми, самые нетерпеливые из которых уже сбрасывали накидки, некоторые зеленые суконные сюртуки, а кое-кто щеголял ярко-пестрым жилетом, и в дымном чаду сверкали коротенькие шпаги, — и все веселились, как в тот век умели веселиться молодые люди, отличавшиеся беспечностью, не изведавшие своими плечами тяжести жизни и первым уроком которых служили слова, выведенные на фронтоне трактира безвестным художником:

«Пока живы — должны жить!»

В один из таких воскресных дней, когда только начиналось пиршество и все еще вокруг стола спорили о том, удастся ли русским захватить мост на Висле, и находили, что если поляки не будут сопротивляться, то фельдмаршал Дибич сможет захватить как мост на Висле, так и вступить в Варшаву, а за другим столом говорили об азиатской холере и высказывали мнение, что навряд ли это поветрие докатится до Дерпта, поскольку, как утверждал профессор Шиман, с Ютландских земель поднимается испарение, в котором задохнется индийское поветрие, за третьим столом не спорили ни о мосте над Вислой, ни об азиатской холере, а готовились к винному состязанию: на обоих концах стола уже горел голубым пламенем медовый пунш и секунданты дегустировали жженку; по знаку — раз, два, три — стороны собирались было опорожнить кружки до дна, как вдруг двери загремели и в них показался человек, завернувшийся в черную накидку.

Трактир загудел от шумных криков и возгласов. Один из студентов, который уже покачивался и был первым кандидатом по части плавания в реке забвения, воскликнул с кружкой в руке:

— Обреченные на смерть приветствуют короля!

Под словом «король» разумели Томаса Брюлла, старосту «черных братьев». Он на минуту задержался,