осмотрелся кругом и медленно спустился по ступенькам. За ним следовали еще четверо, также в черных накидках подобно первому, с немецкими беретами на голове и в сапогах с короткими голенищами, охватывавшими узкие панталоны.

Томас Брюлл поздоровался, подняв правую руку. Несколько «фуксов» сразу вскочили с места, предлагая ему свои стулья. Староста «черных братьев» подошел к одному из многолюдных столов, а остальные присоединили свои, — и получился такой общий стол, конца которого не было видно в густом дыму.

Томас одну за другой осушил две кружки меду.

— Даже родники испытывают жажду, Томас! — воскликнул тот кто первым приветствовал его. Остальные засмеялись, потому что этот студент напомнил Томасу его же слова, и после этих слов приносили новые бутылки.

Томас на этот раз только бросил пронизывающий взгляд на молодого человека, лицо которого словно пылало огнем, а глаза сияли детской улыбкой, и опустил голову.

— Наш Томас сегодня что-то не похож на себя…

— Не случилось ли чего, а он это скрывает от нас?

— С ним за последнее время бывает какой-то точильщик ножей…

— Я его видел. Он живет недалеко от старых казарм.

Так разговаривали вокруг стола те, которые еще не были во хмелю. А поддавшиеся винным парам, радуясь присутствию «черных братьев», уже распустили поводья и накачивались, путая кружки, смешивая вино и пиво. Вскоре на краю стола, как первый гром, прозвучала песня «Gaudeamus igitur»[99] и, постепенно нарастая, охватила всех; последние же слова песни: «nos habebit humus» — прозвучали так мощно, что фрау Фогельзанг показалось, будто разбивают кружки.

— Гм… все превратится в прах! — проговорил после водворения тишины Томас, переводя конец песни.

Он встал.

— Burschen! — И все замолчали.

Томас тряхнул головой, и волосы его рассыпались по плечам.

— Я вам сейчас скажу такое слово, какого никогда не говорил. Я ваш брат, и если вокруг стола сидят земляки, которых мы недавно окрестили, то сидят также и товарищи, с которыми мы многие годы веселились и прошли тяжелые испытания. Мы все — братья, дети единой родной матери… Но вот послушайте, что я задумал, и скажите, прав я или ложны мои слова? А хочу я сказать, что мы все на ложном пути…

И, на минуту задержав дыхание, он пронизывающим взглядом оглядел всех сидевших вокруг, прочитав в их глазах и недоумение, и любопытство, и удивление, а кое-где не прочитав ничего, так как были и усталые от винных паров глава, уже засыпавшие.

— А почему мы на ложном пути? Потому что мы то проводим свои дни в винном угаре, то деремся на дуэли, то скачем верхом, то штудируем богословие, и так пропадает наша молодость, наше время и пропадаем мы сами. Нам не к лицу такая жизнь!

— Как? Значит, отныне нам не веселиться, не пить вина?

— Выходит, что должны стать аскетами и не любить женщин — не так ли?

— А вот по части богословия ты хорошо сказал. Очень хорошо сказал. Совершенно напрасно теряем мы наше время. Что же касается веселья, — ты Неправ! И. Оттокар Дриш, который был самым старым студентом, чьи волосы поседели от бессонных ночей, проведенных им за бутылкой, придвинул к себе кружку, опасаясь, как бы товарищи, воодушевленные речью Томаса Брюлла, вдруг не разнесли посуду и не поклялись больше не пить ни пива, ни меду, ни другого вина.

— Вы послушайте меня. Я еще не кончил. Я не говорю, чтоб после этого мы не пили и не дрались на эспадронах или пистолетах, или же каким-нибудь другим оружием, если окажется враг, который оскорбит нас, нашу корпорацию, или же пройдется по адресу нашей alma mater. Не говорю я также, чтоб отныне не обнимали мы своих возлюбленных, не играли для них на гитаре и не танцевали на балах.

— А вот теперь ты совершенно прав, Томас. — И Оттокар поднял кружку. — Будь здоров!

За ним последовали и остальные.

— Погодите еще, дорогие друзья. Дайте мне закончить, а там ссудите меня каким угодно судом.

— Дайте ему закончить, дайте!..

— Продолжай, Томас! — воскликнул один из «черных братьев».

— Сейчас скажу все. — Томас поставил ногу на скамейку, веем корпусом опираясь на колено, и продолжал: —«На что это «похоже, когда мы тут веселимся, а там наших товарищей, таких же студентов, как мы, избивают точно так же, как в Ордонангаузе секут беззащитных солдат?..

— Где? Кто?

И все вскочили с места, некоторые схватились за шпаги, а Оттокар Дриш, который не выдержал и осушил кружку, заревел:

— Скажи, кого избили?

— Я скажу, кого избили… Избили студентов Харьковского университета. Их не избили свои товарищи, и они не были избиты в пьяном состоянии за предосудительный поступок. Они восстали против ректора, потому что с ними обращались как с рабами. Плевали им в лицо, и среди белого дня студента наказывали, обнажая ту часть тела, что совестно назвать. Обнажали и заставляли, чтоб товарищи стегали хлыстом. Вот как там живут наши братья! Недовольные этими порядками, они взбунтовались и разбили стекла дома ректора.

— В этом они похожи на нас, — послышался чей-то возбужденный голос.

— Они разбили и выбросили в окно кафедры тех профессоров, которые скорее походили на. пьяных казаков, чем на лекторов. Они вышли на улицу и сожгли на костре ненавистные книги. Но в это самое время по приказу ректора нагрянули дикие казаки, открыли огонь и, взяв в плен студентов, подвергли их страшным пыткам… А наиболее дерзких одели, в солдатскую шинель и кнутом погнали в такие отдаленные места, откуда никто не возвращался и не вернется. Вот о чем идет речь! А мы тут только веселимся и не вспоминаем о наших товарищах, ничего не предпринимаем, как будто мы только для веселья и богословия и созданы.

— А что нам делать?

— Об этой истории мы не слыхали.

За этими двумя голосами не последовало ни звука. Водворилось такое молчание, что только слышалось падение капель в медную посуду. Но вскоре и этого не было слышно, потому что фрау Фогельзанг, имевшая обыкновение вздремнуть среди шума пиршества, проснулась от грозного молчания; словно мельник, выскакивающий от испуга, когда он больше не слышит ни шума воды, ни грохота жернова. Фрау Фогельзанг проснулась и укрепила кран бочки, откуда капал мед в медный таз. Потом она, удивленная, окинула взором студентов и даже привстала, чтобы подойти к ним, подойти и расспросить, почему это они поникли головой, молча курят трубки и не раздаются больше их звонкие песни, под звуки которых дремала фрау Фогельзанг?

— Как же нам быть, Томас?..

Но Томас ничего не мог ответить; остальные погрузились в молчание; некоторые