того ума, того мужества и той твердости духа, какие он тогда выказал, к справедливому удивлению света»[922].

По словам Е. П. Карновича, утром 14 декабря немец по имени Гётце вышел из дома у Каменного моста и был поражен необычными звуками волнения, доносившимися со стороны Исаакиевской площади и Сената. Он последовал за войсками Московского полка через мост вместе с большой взволнованной толпой и сумел спросить одного из солдат, что происходит. Из ответа этого человека Гётце узнал, что они присягали Константину, но что Николай «держит его в неволи, хочет вместо него сесть на царство». Гётце сразу понял, что солдат обманули этой «нелепицей», и был поражен отсутствием их офицеров. Затем он пробился сквозь толпу на Адмиралтейский бульвар, где встретил Н. М. Карамзина. Тот был «в шубе и в теплых сапогах, был одет в придворное платье» и шел в толпе с иностранными дипломатами, включая послов Великобритании и Франции и временного поверенного в делах Нидерландов, которых Гётце знал, по крайней мере, в лицо. Очевидно, они направлялись в Зимний дворец на службу по случаю инаугурации Николая I. Затем Гётце услышал выстрел, который, как он позже узнал, был смертельным выстрелом П. Г. Каховского в генерал-губернатора Милорадовича. Гётце подсчитал, что на площади находилось от 1500 до 2000 мятежников, «они стояли у здания сената, не предпринимая ничего решительного»[923]. Другому очевидцу, барону Каульбарсу, штабному квартирмейстеру Лейб-гвардии кавалерийского полка, казалось, что народ, собравшийся наблюдать за происходящими событиями на Сенатской площади, несмотря на то что к 14 часам уже было около –8 °C, «видимо сочувствовал бунтовщикам». Каульбарс насчитал пятьдесят шесть тел, в том числе по крайней мере пять рабочих, которые были среди зевак. Он оценил общее число погибших от семидесяти до восьмидесяти[924].

Генерал-губернатор Санкт-Петербурга М. А. Милорадович стал самым высокопоставленным убитым и «благороднейшей жертвой». Князь Н. С. Голицын вспоминает, что Милорадович, как и все, был застигнут врасплох событиями того дня, которые с раннего утра до полудня вызвали «невообразимые хаос и беспорядок». Николай I приказал генерал-губернатору немедленно проследовать на Сенатскую площадь с отрядом, набранным из кавалерийской гвардии, для наведения там порядка. Однако Милорадович вскоре потерял терпение, поскольку обнаружил, что солдаты все еще не оседлали своих лошадей, а их офицеры, которые могли бы их поторопить, отсутствовали (они были в Зимнем дворце со своим командиром). Вот почему Милорадович вышел на Сенатскую площадь, чтобы противостоять повстанцам в сопровождении только своего адъютанта А. П. Башуцкого, и стал жертвой выстрела Каховского. Свидетель убийства, декабрист А. П. Беляев описал Милорадовича в заметке, написанной в 55‐ю годовщину восстания (1880), как «героя и гордость России», который проигнорировал мольбы восставших офицеров вернуться в безопасный Зимний дворец. Беляев считает, что Каховский застрелил его, потому что был убежден, что он «своим влиянием мог сокрушить все восстание»[925].

Госсекретарь В. Р. Марченко вспоминал, что 14 декабря был понедельник — обычный день для общего собрания Государственного совета. В девять часов утра члены Совета должны были собраться, чтобы принести клятву верности Николаю I. Марченко одним из последних заговорил с графом Милорадовичем, найдя его «щегольски одетым и всегда веселым». По иронии судьбы генерал-губернатор сказал Марченко, что он только что доложил императору о гладкости вступления того на престол: по всему городу многие уже принесли клятву верности, заполнив церкви до отказа.

Среди наиболее интересных наблюдений Марченко было то, что по мере развития событий на Сенатской площади одним из двух человек, оставшихся в Зимнем дворце, был граф Аракчеев, «по трусости, как говорили тогда, может быть, злословно». Великий визирь, по-видимому, представлял в тот день печальное зрелище, поскольку «ни одна душа не останавливалась промолвить с ним слова»[926]. Марченко, однако, не указывает, что очевидные страдания Аракчеева усугублялись жестокой потерей его любовницы Анастасии Минкиной, убитой слугами тремя месяцами ранее, 22 сентября. Она была матерью его единственного сына, и ее смерть опустошила Аракчеева. Несмотря на сочувственные попытки царя утешить его в последующие недели, горе обессилило Аракчеева и сделало его неспособным вернуться к работе, из‐за чего управление империей в последние месяцы 1825 года фактически оставалось почти полностью в пренебрежении[927].

Позже Марченко узнал, что Николай I после разговора с некоторыми из арестованных понял, что многие из них не были добровольными участниками восстания, и поэтому освободил 102 из них до суда, проводимого Следственной комиссией. Весть об этом помиловании быстро распространилась среди родственников и друзей, значительно повысив популярность Николая. Совершенно очевидно, что, не будучи поклонником ни Аракчеева, ни его помощника П. А. Клейнмихеля, Марченко пришел к выводу, что «спаслось русское дворянство от беды неизбежной, если бы следственная комиссия попала в руки Аракчеева и Клейнмихеля»[928].

Марченко был не единственным свидетелем внезапного падения Аракчеева и его до той поры безграничной власти. Князь А. М. Горчаков, известный как последний российский канцлер, занимавший пост министра иностранных дел с 1856 по 1882 год при трех царях (Александре II и Александре III), вспоминал, что поначалу его не взволновала толпа, с которой он столкнулся в центре Санкт-Петербурга 14 декабря, так как он так привык к шумным сборищам на лондонских площадях за годы своей дипломатической службы в британской столице. События того дня ознаменовали конец режима Александра I, символом чего можно считать следующее красноречивое изображение его главного чиновника А. А. Аракчеева. Горчаков увидел ненавистного великого визиря Александра I, сидящего в углу комнаты в покоях императрицы Александры Федоровны: «Выражение лица Аракчеева было в тот день особенно мрачное, злое, никто к нему не приближался, никто не обращал на него внимания. Видимо, все считали бывшего временщика потерявшим всякое значение»[929].

Захватывающий взгляд на события изнутри Зимнего дворца дает барон М. А. Корф:

В звании камер-юнкера я видел изблизи грозный день, восставший тогда над Петербургом и над Россиею, но коего события так быстро и счастливы потушенны были энергиею юного царя. По придворному наряду, я провел все 14‐ое декабря 1825 года от полудня до 8‐го часа вечера во дворце; видел и сам разделял общее смятение и ужас… находился при той торжественной минуте, когда, по усмирении мятежа, царь с царицею в придворной церкви, в присутствии всего двора, пали на колена и в сем смирении пред всевышнем пробыли в продолжении всего благодарственного молебствия![930]

Между тем в Москве сенатор А. Я. Булгаков вспоминал о всеобщем удивлении, когда до получения манифеста о воцарении московское дворянство было приглашено в Кремлевский Успенский собор, чтобы принести