Этот великолепный памфлет, датированный 10 августа, открывается, естественно, притчей о великом пире природы:

Читал ли Прудон Уильяма Коббета или нет, он, будучи мастером полемики, через тридцать лет после своего английского единомышленника затрагивает тот вопрос, какой был самым важным для его читателей: Мальтус и мальтузианцы желают отнять у пролетария то единственное, что у него еще осталось, семью и детей. Мальтузианцы — враги народа, того народа, «в котором еще жива вера в Провидение» и который «говорит, точно произносит пословицу: Всем жить надобно!»

Вот кто такие мальтузианцы. Мальтузианец — экономист, «ревностный защитник семьи и морали: однако он заодно с Мальтусом замечает, что на пире природы мест для всех не хватит». Мальтузианец — господин Тьер, который полагает, будто «если у работника нет работы, капитал тут ни при чем; на пиру кредита места для всех не хватит». Мальтузианцы — возглавляемые Леоном Фоше авторы недавнего закона о печати, который восстановил уплату залога: «На пиру прессы места для всех не хватит». Мальтузианцы — Лакордер и Церковь, которые полагают, что «бедняки необходимы для христианских благотворителей: на земном пиру места для всех не хватит». Мальтузианцы — паразиты, «цыгане от литературы, наемные убийцы от журнализма, клеветники по твердой цене, воспеватели всех пороков»: «Рожайте дочерей, они нам любы! — поют эти негодяи, пародируя поэта[568]. Но не вздумайте рожать сыновей: на пиру сладострастия места для всех не хватит». Мальтузианцы — те, кто противился устройству национальных мастерских, потому что не хотел, «чтобы революционная промышленность соперничала с промышленностью частной: на фабрике нации места для всех не хватит». И Прудон доводит свое рассуждение до логического конца:

А затем заключает:

По мнению Альфреда Даримона, который в это время сотрудничал с «Представителем народа», именно исключительным успехом этой статьи объясняется в большой мере тот факт, что тираж газеты, начавшей выходить вновь после приостановки, несколько раз арестовывали, а 21 августа издание опять приостановили.

Неологизм в самом деле оказался убийственным; демократы-социалисты распространяли его и летом 1848 года, и весной следующего года в ходе кампании перед выборами в Законодательное собрание: в это время памфлет Прудона, отпечатанный в виде брошюры, разошелся в десятках тысяч экземпляров. Время единодушия прошло, вновь наступало время партизанских стычек; противники демократов-социалистов уже были хорошо известны, помечены клеймом. Пир, банкет сделался метафорическим обозначением государства будущего, как хотел Пьер Леру, но еще и, как захотел Прудон, критерием, позволяющим отличить народ от его угнетателей, отличить тех, кому угрожает закон Мальтуса, — прежде всего, конечно, рабочих, но также (поскольку закон этот был изображен как оправдание концентрации капитала в руках крупных собственников) мелких промышленников, мелких коммерсантов и бедных крестьян, — от тех, кто находится у власти и наживается на экономическом кризисе. И, так же как до 1848 года, банкет, пир еще некоторое время оставался исключительно эффективным практическим способом мобилизации единомышленников, поскольку Февральская революция освятила его политическое использование и право собраний отныне было записано в Конституции. Революция же эта родилась, как мы знаем, из кампании банкетов; из чего следует, что они были вовсе не так смешны, как показалось Флоберу и Максиму Дюкану.

Приступая к рассказу о банкетах 1847 года, мы возвращаемся на территорию неплохо изученную. Нет ни одной истории Июльской монархии или Февральской революции, которая бы не рассказывала об этом более или менее подробно; можно опереться на две довольно старые, но очень добротные статьи, а также на несколько страниц в монументальной диссертации Андре-Жана Тюдеска[570]. Итак, основные факты установлены, события многократно описаны[571]. Всем известно, что кампания открылась 9 июля 1847 года большим парижским банкетом в заведении «Красный замок», где выступили с речами главные вожди реформистской коалиции: Дювержье де Оран от левого центра, Барро от династической левой, Мари и Паньер от радикалов. Известно также, что вскоре к кампании на свой манер присоединился Ламартин, предсказавший 18 июля в Маконе «революцию презрения», а затем в течение осени на всей территории Франции прошло от пятидесяти до семидесяти банкетов. Все окончилось в Руане 25 декабря тем смехотворным напыщенным банкетом, который описан у Флобера, а через три дня при открытии парламентской сессии король произнес тронную речь, в которой заклеймил эту кампанию как разжигающую «вражду и слепую ненависть».