Газетная, а затем книжная публикация романа «Злоключения найденышей», центральное место, которое занимает в нем притча о пире, изображение роскоши и грубого цинизма правящих классов — все это, с точки зрения консерваторов, представляло собой тревожный симптом морального разложения. Но дело обстояло еще хуже: романный вымысел очень скоро стал подтверждаться самыми злободневыми новостями. Прежде всего вспоминаются разнообразные скандалы, героями которых стали министры Гизо в последние годы царствования Луи-Филиппа, например история герцога и пэра Франции Шуазеля-Пралена, зарезавшего свою жену. Но еще страшнее был экономический кризис, который в этот момент переживала Франция и который жестоко опровергал хвастливые речи Гизо и его приближенных о постоянно возрастающем благосостоянии французов; на этом фоне роман Сю мог показаться предостережением, а притча о пире, какой она предстала в книге, могла использоваться одновременно и как пугало, и — среди простого народа и мелкобуржуазного населения городов — как ключ к прочтению злободневных политических и социальных происшествий. За несколько месяцев роман Сю обрел статус пророческого и, осмелюсь утверждать, сделал для крушения Июльской монархии не меньше, чем другие публикации, обычно упоминаемые в этом контексте: «История жирондистов» Ламартина и первые тома «Историй Французской революции», выпущенных, с одной стороны, Луи Бланом, а с другой — Мишле.

Из всех происшествий и бунтов, связанных с нехваткой зерна в 1846–1847 годах, потомкам запомнились только события в Бюзансé, маленьком городке в департаменте Эндр, — запомнились из‐за размаха мятежа и жестокости его подавления, а также, возможно, оттого, что впоследствии эти события вдохновили Жюля Валлеса на сочинение романа «Блузы». Вот краткое изложение того, что произошло в Бюзансе[557]: толпа преградила дорогу телегам с зерном, народ потребовал продажи его по пониженной цене, местные власти сначала отказались выполнить требование, но затем, не устояв перед напором народа, пошли на уступки; город, несмотря на приезд префекта — впрочем, без усиленного военного сопровождения, — перешел во власть толпы; банды рабочих и крестьян врывались в дома богачей, чтобы проверить, не спрятаны ли там излишки, и потребовать вспомоществования… Обыск в доме нотабля, занимавшегося ростовщичеством, кончился трагедией: хозяин дома убил одного из непрошеных гостей и был тотчас растерзан толпой. Правительство решило жестоко подавить «жакерию» и, лишь только город перейдет под контроль властей, наказать виновников так, чтобы остальным было неповадно бунтовать. В результате искусно проведенного процесса суд присяжных вынес многочисленные приговоры, причем три — смертных. В Бюзансе привезли гильотину и установили на главной площади города, где приговор и был приведен в исполнение 16 апреля 1847 года на глазах у огромной безмолвной толпы.

Бюзансе находится не так далеко от Ноана, поэтому до нас дошла реакция Жорж Санд на эти трагические события: в одном из писем она убеждала своего адресата в необходимости восстановить истину и учесть, что крестьяне, доведенные до крайности нищетой и голодом, в основном относились уважительно и к людям, и к собственности. Как бы там ни было, можно представить себе эффект, который произвели эти события на ту часть общества, которая смотрела на них сквозь призму «Мартена-найденыша». Сю поместил замок графа Дюриво Трамбле неподалеку от Сальбри, то есть в восьмидесяти километрах от Бюзансе. Парижские ремесленники или мелкие буржуа не видели между Солонью и Берри практически никакой разницы. Таким образом, выходило, что крестьяне из Бюзансе, конечно, мятежники, но их можно понять и простить, поскольку им уже очень много лет не оказывали никакой помощи, а во время тяжелой зимы эгоизм богачей вкупе с экономическим догматизмом властей довели их нищету до предела.

Между тем бунт в Бюзансе был вовсе не единичным явлением: в 1846–1847 годах происшествия на рынках происходили сплошь и рядом, и в Парижском бассейне многие из них переросли в бунты; следует особо подчеркнуть, что города французского Севера, большие и средние, также не избежали подобной участи, хотя предыдущие большие зерновые кризисы их, как правило, не затрагивали[558]. В Париже обошлось без серьезных волнений, по всей вероятности потому, что парижский муниципальный совет, где оппозиция составляла большинство, в октябре 1846 года ограничил цену на хлеб 40 сантимами за килограмм, на что правительство, как ни странно, не стало возражать, поскольку интересы общественного порядка были важнее экономических догм, особенно после того, как в течение нескольких дней бурлило Сент-Антуанское предместье. Но в июне 1846 года разразился хлебный бунт в Нанси, а 30 октября — в Сент-Омере; в Булони 25 ноября 1846 года произошел «картофельный бунт»; в 1847 году за январскими бунтами в Ренне последовали аналогичные происшествия в Авéне, Камбре, Туркуэне; волнения произошли в Нанте, Ле-Мане, Туре, Невéре, Шатору… В Лилле 13 мая под вечер народная манифестация на главной площади переросла в разграбление булочных. Несколькими неделями позже «праздник булочников» (с пятью погибшими!) отметили в Мюлузе; аналогичные события, хотя и менее серьезные, произошли в августе в Труа. Во всех упомянутых случаях порядок очень быстро восстанавливали войска, а затем следовала чрезвычайно жестокая судебная расправа; но когда к усмирению привлекли национальную гвардию, выяснилось, что даже в Лизьё она для поддержания порядка не годится. Национальные гвардейцы в большинстве своем были недовольны той ролью, которая им отводилась, потому что видели перед собой не бастующих рабочих и не мятежных крестьян, а мужчин, женщин и детей, своих земляков, умирающих от голода[559]. Они понимали этих несчастных тем лучше, что сами были люди небогатые и также страдали из‐за высоких цен на проводольствие[560]; что же касается самых обеспеченных из национальных гвардейцев, зачастую имевших чин офицера или служивших в элитных подразделениях, они не могли не опасаться, что из‐за кризисного состояния экономики и беспомощности правительства, не способного исправить положение, обеднеют, станут платить меньше двухсот франков прямых налогов и утратят право быть избирателями. В конечном счете они все были привержены идее общественного договора о пропитании — идее, лежащей в основе того, что британский историк Эдвард Палмер Томпсон назвал «моральной экономикой толпы». Большинству из них казалась преступной мысль об исключительно рыночном регулировании, которую официально отстаивало правительство и разделяли префекты Июльской монархии, убежденные, что действуют разумно и что любое отступление от рыночных догматов лишь затормозит выход из кризиса. Национальные гвардейцы в массе своей полагали, что в трудные времена моральный долг местных элит, во всяком случае всех тех, кто не участвует в биржевых спекуляциях, заключается в том, чтобы помогать бедным… А не в том, чтобы защищать теории графа Дюриво и способствовать аресту и даже казни несчастных людей, оступившихся под влиянием страшной нищеты.