Разумеется, проповедь социализма в романе, доступном десяткам тысяч читателей, не могла не вызвать скандала. Сю вовсе не был ни революционером, ни коммунистом, в чем нетрудно убедиться, читая его роман, но, с точки зрения консерваторов, нарисованная им картина народной нищеты и богатства нотаблей была опасна сама по себе, потому что разжигала классовую ненависть. Однако чтобы понять эмоции, вызванные публикацией «Мартена-найденыша», недостаточно ограничиться социальным прочтением первой части, той, которая кажется нам наиболее красноречивой. На читателей 1846 года самое сильное впечатление производило соединение социальной критики с критикой политической. Тем более что именно в этот момент фурьеристское движение, возглавляемое Виктором Консидераном, окончательно порвало с властью и объявило о своем союзе с борцами за реформу.

Из романа Сю вытекает, что политическое устройство страны столь же достойно критики, что и устройство социальное, поскольку право назначать законодателей вверено людям, подобным гостям графа Дюриво, тем самым, кого он, как мы уже упоминали, именует «невежественными и себялюбивыми, подобострастными и тщеславными буржуа, глупо чванящимися своим участием в выборах». Не подлежит сомнению, что, с точки зрения Эжена Сю, избиратели Июльской монархии, хотя и обладают состоянием, которого требует цензитарная система, не имеют достаточной культуры для того, чтобы участвовать в политической жизни. Недостает им и моральной независимости: ведь граф, устраивая для них банкет, очевидным образом их подкупает. Со времен Деказа и Беранже все знали, что вкусный обед может служить могущественным средством политического влияния; разница лишь в том, что при Луи-Филиппе объекты подкупа сделались еще многочисленнее. Теперь к числу «пузанов» можно было отнести не только депутатов центра, но и нерешительных избирателей, особенно из «гнилых местечек» — маленьких сельских избирательных округов Центральной и Южной Франции. Даже в Париже читатели оппозиционной прессы прекрасно знали в ту пору, что префекты с благословения министра внутренних дел накануне выборов устраивают множество приемов; отчего же крупный собственник граф Дюриво не мог действовать таким же образом в своих личных целях? Иначе говоря, сцена банкета в романе представляет собой негласный, но более чем внятный довод в пользу избирательной реформы — той, за которую выступала тогда вся оппозиция и которую депутаты отвергли весной следующего года, что и породило знаменитую кампанию реформистских банкетов осенью того же 1847 года.

Но роман звучал еще более скандально оттого, что читатели «Конституционной» или по крайней мере какая-то их часть прекрасно могли узнать в графе Дюриво видного политика графа Танги Дюшателя; сегодня о нем мало кто помнит, но в свое время французы ненавидели его почти так же сильно, как главу кабинета министров Гизо, при котором он с 1840 года занимал пост министра внутренних дел[555]. Само собой разумеется, что я основываю это предположение не на идентичности титула и сходстве фамилий и даже не на том факте, что через несколько глав после сцены банкета виконт Сципион в ходе бурного объяснения с отцом припоминает ему дружбу с Гизо. За неимением подробного жизнеописания Дюшателя, равно как и многих других либералов его времени, невозможно утверждать, что черты романного графа, его отношения с отвратительно алчным отцом и чересчур любимым и полностью сбившимся с пути сыном соответствовали известным «всему Парижу» фактам из биографии графа реального. Вообще говоря, это довольно сомнительно, учитывая, что Дюшатель женился поздно и Ремюза упоминает только его дочерей. Но важны не биографические подробности; важно то, что в конце эпохи Реставрации Танги Дюшатель прославился именно как глашатай мальтузианских идей. В двадцать два года он произвел сенсацию, опубликовав в первых номерах «Земного шара» статьи в защиту новейших достижений британской политической экономии, таких как теория земельной ренты Рикардо (которая оставляла желать лучшего в смысле ясности, но представляла несомненный интерес во Франции, как и в Англии, поскольку обличала паразитарный образ жизни крупных землевладельцев, иначе говоря аристократии) и, главное, суждения Мальтуса о помощи бедным, которую английский ученый считал контрпродуктивной и даже вредной[556]. Эти идеи, по всей вероятности, еще в ту пору вызвали несогласия внутри самой редакции; нетрудно вообразить, как должен был отреагировать Пьер Леру, отец нескольких детей, на рассуждения сына миллионера, который взялся объяснять бедным, что их нищета происходит прежде всего от их неспособности ограничить свое потомство. В 1829 году Дюшатель опубликовал целый том под названием «Рассуждение о благотворительности в ее отношениях с социальной экономией», который возмутил еще более широкую публику, поскольку автор доказывал не что иное, как вредоносность благотворительности. «Благотворительность пагубна, бесполезна и опасна». Эжен Сю вкладывает это утверждение в уста Дюриво, и оно изумляет его слушателей, хотя они и сами не отличаются особым великодушием; так вот, именно эту мораль вывели читатели из книги Танги Дюшателя. Сразу после Июльской революции Дюшатель сменил своего отца в палате депутатов, где тот представлял Шаранту. По-видимому, благодаря протекции Конта и Дюнуайе, с которыми он позже вместе состоял в Академии моральных и политических наук, он в 1834 году, едва достигнув тридцатилетия, сделался министром торговли и оставался на этом посту два года; затем в 1836–1837 годах он полгода пробыл министром финансов, а в 1839 году стал министром внутренних дел; в кабинете Тьера (март — октябрь 1840 года) его сменил Ремюза, а в кабинете 29 октября 1840 года, реальным главой которого был Гизо, Дюшатель вновь занял этот пост. Как министр внутренних дел он пользовался прочной — и, кажется, вполне справедливой — репутацией мастера манипуляций, связанных с выборами; так что победа правительственной партии на выборах летом 1846 года могла объясняться столько же его уловками, сколько «постоянно возрастающим благосостоянием», которое восхваляли королевские тронные речи и о котором по воле ехидного автора рассуждают в романе гости графа Дюриво.

Если взглянуть на большую политическую речь графа Дюриво с этой точки зрения, ее можно прочесть иначе. «Нам надобно пользоваться нашими законными правами»: это означает, что избирателями могут быть только собственники, а все остальные никакого политического значения не имеют; таково было до самого последнего момента убеждение Луи-Филиппа и Гизо, которые, как известно, считали себя непогрешимыми, поскольку, в отличие от Карла Х, не нарушали Хартии. «Никаких уступок»: эта максима, которую Эжен Сю приписывает графу Дюриво, звучала бы вполне естественно и в устах Танги Дюшателя. Но это и максима, которую либеральная оппозиция приписывала Карлу Х и Полиньяку, так что в этих словах различимо эхо «Бургундского виноградника». Возможно, Дюшатель вместе со многими другими редакторами «Земного шара» присутствовал на этом знаменитом банкете и слышал, как Барро клеймит «это министерство, политическая религия которого заключается в том, что мы живем, дышим, обладаем человеческим достоинством только потому, что нам сделали уступку, и которое прежде всего заявило: Никаких уступок!» Правда, шестнадцать лет спустя речь шла не о политических правах нации, а о правах обездоленных. Природа проблем решительно изменилась: неужели вы не понимаете, спрашивал у консерваторов Токвиль в своей великой речи 29 января 1848 года, что политические страсти сделались социальными? Именно из‐за неумения вовремя пойти на необходимые уступки, предупреждал Токвиль, Луи-Филипп, Гизо и Дюшатель рискуют быть сметены.