— Это все? — спросил Фишер.

— Да, все, — сказала я.

— Она опасный человек, — сказал Фишер. — Очень артистична. Может притвориться обидчивой, разыграть оскорбленную невинность или ревнивую барышню. В доверие втирается буквально за полчаса. Тут же становится лучшей подругой, наперсницей, поверенной во всех тайнах — для женщин. И легко влюбляет в себя мужчин. Но рисковать не станет — труслива. И уж конечно, не пойдет на смерть. Очень боится физической боли, поэтому как боевая единица — ноль.

— А Петер? — спросила я, положив палец на его милое улыбчивое лицо на фотографии.

— Это наш человек, — сказал Фишер и быстро поправился, — вернее, мой. Потому что я работаю в одиночку. Он вам представился как Петер? — Я кивнула. — На самом деле он не Петер, а Петар. Он серб.

— Да, — вспомнила я. — Он сказал, что он из Белграда.

— Он серб, — повторил Фишер, — но отнюдь не симпатизирует этим террористам и, в принципе, готов нам помочь. Немножечко мешает Анна. Они любовники.

— Я догадалась, — сказала я. — А нам — это кому?

— Нам с вами, — простодушно сказал Отто Фишер.

— Нам с вами? — Я подняла брови. Вернее, они сами у меня взлетели так сильно, что я почувствовала, как сморщился мой лоб. — Значит, три парочки сочинились: графиня и юный князь, Анна и Петер и мы с вами?

— Получается, что так, — кивнул он.

— Нет, — сказала я. — Так не получается. Мне так не нравится. Это превращает дело о государственной измене в какой-то пошлый водевиль. В финале все три парочки танцуют и поют. Карнавал, я же говорю.

— Извините, — сказал он. — Вы напрасно подумали про какую-то пошлость. Кстати говоря, вы сами заигрывали со мной и даже говорили, о да, шутя, разумеется, что готовы мне отдаться через некоторое время. Но пусть меня в который раз выручит это проклятое чувство юмора. Однако я действительно люблю вас вот такой, какая вы есть — молодая, дерзкая, остроумная, задиристая, даже бесстыдная. Я люблю вас тем более сильно, что сознаю всю безнадежность этой любви.

— Отчего же безнадежность? Сделайте предложение, поговорите с папой. Я думаю, мы вдвоем сможем его уговорить. А?

— Вы серьезно? — спросил Фишер.

— А вы?

— Ну что за проклятие! — сказал Фишер. — Какая злая судьба!

— Что же злого? — спросила я, положив свою руку на его раскрытую ладонь. — Прекрасная, удачная, добрая судьба. Мы поженимся и уедем куда-нибудь далеко-далеко, где нас не тронут бури двадцатого века. В Австралию или Соединенные Штаты. Или в вечно нейтральную тихую Швецию.

Но Отто Фишер, снова превратившийся в господина Фишера, схватив меня за руку, забормотал что-то о том, что он безумно счастлив слышать эти слова, и что он даже в самом ласковом сне, в самой смелой фантазии не мог представить себе такого, что его мечта турум-пум-пум… так будет близка к осуществлению тарам-пам-пам… и что лучшая в мире девушка тра-ля-ля… готова стать его женой ай-лю-лю… Но что честь офицера и долг монархиста, патриота Империи, не позволяют ему бросить родину, бросить нашу бедную Империю, бросить наш чудный волшебный карнавал именно в тот самый момент, когда злые и подлые люди хотят ой-ой-ой и стремятся ай-ай-ай.

Мне стало скучно его слушать.

Я сидела, опустив голову, ковыряла ложкой яблочный штрудель и запивала его совсем уже остывшим кофе со сливками.

А вот и официант. Он принес господину Фишеру новую чашку горячего кофе. Фишер докончил длинную тираду про вечную борьбу долга и влечения, любви и чести, страсти и служебных обязанностей и отпил глоточек.

— Отлично, — сказала я. — Но, по-моему, никакого противоречия здесь нет. Ничего страшного. Все равно свадьба будет не завтра. Даже если предложение сделать сегодня. Вы делаете предложение. Мы объявляем о помолвке. Я удаляюсь в поместье, где наши сельские мастерицы шьют приданое — не все же обязательно покупать в модных магазинах. Простынки и наволочки, а также батистовые ночные рубашки вполне прекрасно можно сделать в нашей маленькой сельской швейной мастерской. Наши столяры и обойщики тем временем оборудуют комнаты для нас: нашу гостиную, нашу столовую, спальню, ваш кабинет и мой будуар. У нас там в доме есть целое пустующее крыло — я не заходила туда уже лет пять — специально для нас с вами. Папа будет счастлив. Договорились?

Он молчал.

— Одну минуточку, — сказала я и спросила у официанта: — У вас есть уборная? Проводите меня.

Официант нахмурился, потер переносицу, потом кивнул и жестом пригласил идти за собой. Между кухней и кладовкой была узкая дверца. В комнатушке не было электрического света. Под потолком было окошечко, куда едва пробивался свет отдаленного фонаря. Официант подал мне грубый плоский подсвечник — такое маленькое блюдце с ручкой, посреди которого торчала короткая свеча, а рядом лежал коробок спичек.

— Погодите, барышня, — сказал он и чиркнул спичкой. Свечка загорелась. — Тут вон полочка есть!

Он закрыл за мной дверь. Я заперлась на вертушку, огляделась. Боже, какая я дура! Я почему-то решила, что здесь будет, как у нас дома, отделанная кафелем уборная с электрическим светом, с фаянсовым унитазом, с белой раковиной, над которой висит зеркало. С теплым деревянным кругом на унитазе, куда так приятно сесть, приспустив панталоны, нагнуть голову и смотреть, как косая желтая струйка вытекает из-под пушистого треугольного холмика. А потом промокнуться мягкой салфеткой, опереться руками на раковину и, глядя на свое отражение, заплакать как следует. Заплакать над этим поганым «чувством юмора», над тем, что я уже второй раз предлагаю себя этому Фишеру, а за день до того предлагала себя итальянскому князю Габриэлю, и все без толку. А я почему-то, как глупая оса в оконное стекло, продолжаю колотиться лбом об свою никчемность и никому ненужность.

Господи, как я хотела заплакать. Плакать долго, умываясь слезами, дрожа всем телом, кусая губы, рыдая и всхлипывая, а потом сполоснуть лицо холодной водой, вытереть глаза вафельным полотенцем и шепотом попросить официанта, чтобы он вывел меня черным ходом. Но, увы, это была узкая вонючая каморка, наверное, для официантов и поваров. Я чуть-чуть посветила свечкой, увидела дырку в полу, окруженную двумя кирпичными приступочками. В дырке плескалась черная вода. Свет от окошка отражался в ней, и еще там плавала бумажка и окурок папиросы. Меня чуть не вырвало.

Я открыла дверь.

Официант стоял рядом. Не знаю, зачем он меня стерег.

— Благодарю, любезнейший, — сказала я, сунула ему подсвечник и вернулась в зал.

Господина Фишера уже не было. Не было фотографий. Не было его портфеля. Его чашки тоже не было. Буквально ничего. Зато остался мой недоеденный штрудель и стояла моя чашка, в