— Минутку. — Аптекарь скрылся за дверью и очень скоро вернулся, неся на подносе маленькую коническую мензурку зеленого стекла, похожую на водочную рюмку, только с делениями.

— А мне? — воскликнул Петер.

— Вам?

— Да, знаете ли, я тоже переволновался. — Появилась вторая мензурка. — Ваше здоровье, Адальберта, — сказал Петер, протягивая мне эту, так сказать, рюмку.

— Ура! — сказала я, чокнулась с ним и совершенно по-простонародному опрокинула ту сладкую жгуче-пахучую жидкость в рот. — У вас нет какого-нибудь лечебного сервелата? — спросила я.

Аптекарь вежливо улыбнулся.

Петер достал бумажник из бокового кармана.

Я где-то слышала, а может, госпожа Антонеску мне говорила, что точно так же, как мужчина должен отвернуться, когда женщина поправляет прическу или застегивает внезапно расстегнувшуюся пуговицу на блузке, — точно так же и женщина не должна глядеть, как мужчина расплачивается. Поэтому я отвернулась и увидела, что в углу комнаты на жестком деревянном кресле лежит кожаный портфель господина Фишера. Я помотала головой и даже протерла глаза. Клянусь, это был тот самый портфель, который несколько часов назад Отто Фишер держал в руках. Даже не портфель, а скорее большой бювар. Но очень большой. Без ручек, с треугольниками свиной кожи на уголках. Видно было, что там лежит и бугрится что-то размером с два портсигара. Армейский пистолет! Я думала: сделать вид, что я ничего не замечаю, или, наоборот, вслух сказать, что я узнаю этот портфель. А вдруг они меня убьют? Я обернулась и увидела, что аптекарь и Петер внимательно на меня смотрят, как я смотрю на портфель. Тогда я поняла, что убить они меня смогут так и так. Поэтому лучше на прощанье немножко испортить им настроение.

— О! — сказала я. — Кажется, у вас кто-то забыл портфель, господин Ференци.

— Я не Ференци, — ответил аптекарь. — Ференци мой племянник. Откуда вы взяли, что его кто-то забыл? Это мой портфель.

— Он как-то очень покинуто лежит, — сказала я, — сиротливо и одиноко. Так лежат забытые вещи. Впрочем, неважно. Благодарю вас. Пойдем, — и я протянула руку Петеру.

Он подбежал ко мне, схватил мою руку, сунул ее себе под руку, и мы вышли.

Я точно знала, вернее, чувствовала, вернее, была уверена, что Петер специально привел меня в аптеку, чтобы показать Фишеру, который, наверное, смотрел через дырочку с той стороны шкафа, — показать Фишеру, что он меня успешно, так сказать, подхватил и ведет дальше.

Даже интересно, зачем я им далась? А впрочем, неинтересно. Каждый играет в свою игру. Мне сейчас интереснее всего были ухаживания Петера.

Извозчик нас дожидался.

— Я отвезу вас домой, — сказал Петер. — Скажите адрес.

— Вы же знаете мой адрес. Улица Гайдна, пятнадцать.

— Вот как? — сказал Петер.

— «Город и отечество мне, Антонину, — Рим! А мне, человеку, — мир», — продекламировала я. — Поскольку он был и Антонин, и человек. Так сказать, одновременно.

— Кто? — спросил Петер.

— Марк Аврелий, — ответила я. — Не узнал?

— Знаю, знаю, — несколько обиженно сказал Петер. — Но при чем тут вы?

— Я, Адальберта-Станислава Тальницки, — сказала я и со смешком добавила, — унд фон Мерзебург. Но я и… Догадался, мой милый?

Даже в темноте было видно, как он покраснел.

— Ну? Догадался или нет? Прости, что я на «ты». Но после этой экспедиции в аптеку мы можем быть на «ты». Разве нет?

— Да, — едва выдавил он.

— Ну так как там будет дальше?

— Я все понял, — сказал он. — Для Адальберты-Станиславы Тальницки дом — это роскошные апартаменты рядом с Эспланадой. А для тебя, — он с напором и удовольствием произнес слово «тебя» и еще раз его повторил: — А для тебя на эту ночь домом станет съемная квартирка на улице Гайдна.

— Умница! — сказала я. — Командуй извозчику.

Он обнял меня.

Мы сидели рядом. Он обнимал меня крепко и нежно. У меня сердце заколотилось. Но не болезненно и тоскливо, как еще полчаса назад, а сильно, горячо и приятно. Он обнял меня еще крепче, совсем притиснул к себе. Я уже представила себе, что будет сегодня на улице Гайдна. У меня прямо колени задрожали.

Но тут я вспомнила, что у меня утром начались месячные.

Ну и хорошо.

Ну и правильно. Нельзя же, чтобы прямо все так сразу. А то он возомнит о себе невесть что.

Не могу сказать, что он был так уж сильно обескуражен моим внезапным отказом, хотя я, разумеется, ничего ему не объясняла. Просто сказала: «Не сегодня!» — подняла палец и довольно интимно щелкнула его по носу.

Мне даже показалось, что он чуточку рад. Наверное, он все делал не по любви, а по заданию. Возможно, он побаивался этой самой Анны. Кто знает, где она была сейчас? Вполне возможно, что в этом же самом доме на первом этаже в другой квартире, сидела и ждала его доклада.

Но это меня вовсе не оскорбляло.

Мне даже странно это было, что такая ситуация никак не задевает мое женское, ах, извините, девическое самолюбие. «Tutta la nostra vita è un gioco» [21], — как поется в русской опере. Хотя, конечно, расставаться с искренностью очень неприятно. Но приходится.

Может быть, конечно, есть счастливчики, которые живут с ней в обнимку до конца жизни или хотя бы лет до сорока, как мой папа. Мне кажется, он если и расстался с искренностью, то уж совсем недавно. У меня вот по-другому вышло. Стала ли я от этого хуже — не знаю. Ну а если и стала, то что? Пуля в сердце? С моста в реку? Зачем?

Я не верила в Бога, но все-таки считала, что есть какая-то высшая распорядительность в нашей жизни. И если человек живет и не испытывает при этом жгучего желания покончить с собой — даже если его все бросили и предали или сам он, наоборот, наделал кучу позорнейших гадостей, но при этом как-то не лезет его голова в петлю, — то и прекрасно. Пусть живет. Значит, высшая распорядительность распорядилась именно так, а не иначе.

В конце концов, девяносто процентов людей живут вот так, как я только что сказала — живут себе, и все, ни о чем не думая. Просто живут. День да ночь — сутки прочь. И получают от этого удовольствие, даже не отдавая себе отчета в том, что им это нравится, что они именно что получают удовольствие, даже когда жалуются на жизнь. Потому что те, которые не получают от этого удовольствия, те ведь на самом деле кончают с собой. Самоубийцы — это не только поэты в белых перчатках, которые пишут прощальные стихи на красивом листе бумаги,