Рассказ Масако встревожил Уми, хотя она искренне сомневалась в том, что на градоправителя и впрямь напал какой-то дух. Дядюшка не мог видеть ёкай, это Уми знала со всей определённостью. Стал бы он хвататься за меч, если бы не видел и даже не чуял своего противника? Нет, Уми готова была дать палец на отсечение, что дело было в чём-то ином.

К тому же она не могла не сопоставить совсем уж очевидные факты. За неделю до смерти с дядюшкой стало твориться что-то неладное. И ровно неделю назад в Ганрю приехал балаган, к которому незримыми нитями стягивались все на первый взгляд не связанные друг с другом события, которые начали происходить в городе в последние несколько дней.

Дело оставалось лишь за малым: найти реальные доказательства этой связи. И Уми всей душой надеялась, что поиски в особняке приоткроют завесу хотя бы одной из тайн, которые окружили Ганрю и его обитателей, словно ночные мотыли, налетевшие на свет бумажного фонарика.

Служанка тем временем продолжала что-то говорить. Ямада слушал Масако с неослабевающим вниманием, и с каждым мгновением лицо его становилось всё более мрачным. Должно быть, что-то в словах служанки заставило монаха всерьёз забеспокоиться. Поэтому Уми усилием воли заставила себя снова слушаться в трескотню Масако:

– …в саду, значит. Вот в этом самом, где мы сейчас с вами идём. Собака сторожа почуяла его и такой лай подняла: до сих пор мороз по коже! Сама я тела не видела, но сторож сказал, бедняге Яно вырвали сердце – огроменная дыра у него была в груди, точно и впрямь какой-то демон над ним поглумился!

Стоило Уми услышать последнюю фразу служанки, как ей стало жутко. Выходит, этой ночью в особняке Окумура нашли целых два тела – хозяина дома и его ближайшего помощника, убитого, судя по словам Масако, самым зверским образом.

– Но отчего слуга, посланный к нам из особняка, умолчал о гибели Яно? – не могла не спросить Уми.

– Господин Хаяси запретил нам говорить об этом, – поджав губы, ответила Масако. – Я рассказала вам лишь потому, что вы – его дочь, и всё равно рано или поздно узнали бы обо всём.

Значит, отец решил всё скрыть и отыскать убийцу своими силами, не прибегая к помощи полиции. Во всяком случае в открытую. Похоже, скоро городским сплетникам придётся придержать свои ядовитые языки: наверняка клан Аосаки позаботится и о том, чтобы смерть градоправителя выглядела как несчастный случай. Многие знали о том, что у дядюшки были проблемы с сердцем. Любое незначительное потрясение могло стать для него последним, и убедить в этом горожан будет нетрудно.

– Где тело этого несчастного? – наконец подал голос молчавший до того Ямада.

– Его увезли совсем недавно, по приказу господина Хаяси. Но куда, я не знаю.

– Надеюсь, над ним проведут все положенные обряды, чтобы его душа сумела отыскать путь в Страну Корней, – проговорил Ямада, и кольца на его посохе горестно звякнули, словно отразив витавшую в воздухе скорбь по двум преждевременным смертям.

Вскоре они подошли к застеклённой террасе. Уми доводилось бывать в зале, расположенной прямо за ней: большие окна пускали внутрь столько света, что Уми порой начинало казаться, будто она не стояла на твёрдом каменной полу, а плыла в потоках солнечных лучей.

Теперь же комната была пустой и застывшей, и лишь сейчас Уми со всей неизбежностью осознала: дядюшки и впрямь больше не было.

– Господина Окумуру положили в его спальне, да убережёт Дракон его душу, – вполголоса проговорила Масако, убедившись, что в этой части дома никого больше не было. – Идёмте, я проведу вас.

Уми хотелось прежде осмотреть кабинет дядюшки – она боялась, что после того, как увидит его тело, последние силы покинут её и она проплачет над покойным весь остаток дня. Но делать было нечего: Масако и так сильно рисковала, впустив их внутрь. Кабинет дядюшки был неподалёку от спальни, так что пробраться туда будет не так уж и сложно.

Путь их лежал через кухню, где тоже не было ни души. Огромная печь, выложенная из камней, была холодна – должно быть, огонь потух в ней ещё вчера, а развести его снова пока не успели. Да и была ли в том надобность, если хозяина дома больше не было в живых?

Следуя за Масако, Уми отмечала, как неуловимо изменилось всё вокруг. Огромный дом, столкнувшись со смертью своего владельца, словно замер. Повсюду было непривычно тихо, словно вся прислуга, кроме Масако, покинула особняк, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Всё внутри оставалось прежним, как и при жизни дядюшки, но будто невесомая полупрозрачная вуаль накрыла большие комнаты с высокими потолками и массивной глэндрийской мебелью. Даже заглядывавшее в высокие стеклянные окна солнце казалось каким-то бледным и больным: лучи его, отражаясь от зеркал и до блеска начищенного мраморного пола, тут же тускнели, словно умирали прямо на глазах.

Когда они уже поднимались по лестнице, ведущей на второй этаж, где-то вдалеке послышался голос Томоко. Судя по его сердитым интонациям, домоправительница делала кому-то из служанок выговор.

«Теперь понятно, почему в этой части дома так пусто», – догадалась Уми. Похоже, домоправительница усадьбы Хаяси каждому нашла работу. Под бдительным оком Томоко даже самый нерадивый слуга не посмел бы увильнуть от своих обязанностей. Интересно, как Масако удалось от неё улизнуть?

Так никем и не замеченные они добралась до спальни градоправителя. Заходить внутрь Масако наотрез отказалась.

– Я уже простилась с господином, так что ни к чему снова тревожить его покой, – пряча глаза, проговорила служанка и попятилась, согнувшись в поклоне, который так не вязался с её глэндрийским платьем. – Буду ждать вас на кухне, чтобы проводить вас обратно, молодая госпожа Хаяси, почтеннейший каннуси. Вы ведь сумеете найти дорогу, не так ли?

Дождавшись ответного кивка от Уми, Масако спешно удалилась, словно ей тягостно было даже стоять рядом с тем местом, где находился покойный.

И Уми не могла её за это винить: у неё самой было тяжело на сердце. Тяжелее, пожалуй, было только в то злополучное утро почти четырнадцать лет назад, когда она узнала, что мать бросила их и больше никогда не вернётся…

Ямада молча стоял рядом и ждал: ни словом, ни делом монах не торопил её, за что Уми была ему благодарна. До тех пор, пока она не видела тела дядюшки, в её сердце