ещё теплилась надежда, что всё это может оказаться неправдой – что кто-то просто решил зло подшутить над всеми, выдав градоправителя за мертвеца.

Но вопреки тщетным надеждам здравый смысл всё же подсказывал Уми собраться и довершить начатое. Раз они уже пробрались в особняк, поворачивать назад было бы верхом глупости. Второй раз такого шанса может не представиться.

И Уми, шумно выдохнув, приоткрыла дверь спальни.

Дядюшка лежал на широкой кровати с балдахином: говорят, такие стояли в спальнях глэндрийских аристократов. Уми всякий раз поражалась, как можно спать, находясь так высоко от пола, но дядюшка с улыбкой заверял её, что после мягкой пуховой перины ей больше никогда в жизни не захочется улечься на жёсткий футон.

Покойного уже обмыли и переодели во всё белое – чистый цвет скорби, который не пристал живым. Лишь служители Дракона, посвятившие всех себя помощи миру и его обитателям, могли носить белые одеяния. Лицо покойного было серым, лоб прорезывали глубокие морщины. Только теперь Уми со всей полнотой увидела, насколько сильно постарел дядюшка за эти годы. Она помнила его стройным и молодым, полным сил: как он катал её у себя на плечах, как приносил закуски в игорный дом, где работала Уми, – всякий раз за градоправителем тянулась вереница слуг с подносами, уставленными горшочками, мисочками и чайничками…

Первая горячая слеза быстро скатилась по щеке Уми и оставила мокрый округлый след на вороте её кимоно. Вторую слезу она успела утереть рукавом. Мир подёрнулся зыбкой пеленой, как всегда бывало, когда очень хотелось плакать. В горле начало печь, и Уми с трудом сглотнула подступивший комок. Как справиться с этой болью утраты, как вынести её?

Ямада тем временем отошёл к каминной полке, на которой стоял небольшой домашний алтарь с благовониями – среди всего заморского великолепия, которым окружал себя дядюшка, традиционные тейсэнские вещицы смотрелись, как осколки другого мира. Монах зажёг палочку, и по комнате поплыл тяжёлый и сладкий запах ладана. Затем он обошёл ложе покойного с другой стороны и принялся водить над его телом посохом.

Печально звенели кольца, вплетаясь в тихую молитву, которую читал Ямада. Голос у него был звучный и красивый – должно быть, он и пел хорошо, – но ничего не могло успокоить сердца Уми.

Почувствовав в ногах отвратительную слабость, она тяжело опустилась на краешек кровати. Только теперь Уми ощутила исходивший от покойного холод: она поднесла к руке дядюшки дрожащие пальцы, и тут же одёрнула их. Ещё вчера он говорил с ней, в глазах его читалось беспокойство, за которым таилась лёгкая тень страха. А сегодня душа оставила его тело, чтобы уйти к предкам. Оставила слишком рано, слишком быстро…

«Какие тайны ты скрывал, дядюшка?» – мысленно вопрошала покойного Уми. Слёзы продолжали орошать ворот её кимоно, но она не утирала их. Отчего-то при Ямаде она не чувствовала неловкости: может, всё дело в том, что он был служителем Дракона и читал молитву над телом близкого ей человека. Разве пристало стыдиться своей скорби при том, кто видел горе и страдания других людей чаще остальных?

Когда все слёзы иссякли, а благовония почти догорели, Уми обратила внимание на тусклый блеск, исходивший из-под подушки, на которой покоилась голова дядюшки. С осторожностью она приподняла уголок подушки и достала то, что было под нею спрятано.

То была небольшая, овальной формы рамка, обрамлявшая семейный портрет, вышедший из-под кисти вне всяких сомнений великого мастера – люди на нём выглядели, как живые миниатюры. Посередине в громоздком кресле с высокой спиной восседал сам дядюшка Окумура – только тут он был значительно моложе. Таким помнила его Уми: с весёлыми морщинками вокруг глаз, с коротко остриженными волосами, уложенными на бок. Он был в коричневом костюме – кажется, такие назывались тройкой, Уми плохо разбиралась в заморской одежде. Стоявшие рядом с дядюшкой молодая женщина и мальчик также были одеты по глэндрийской моде: на женщине было лёгкое, казавшееся невесомым платье нежного жемчужного цвета, а мальчик тоже был в костюме, только чёрного цвета, и опирался на небольшую трость с резным навершием в виде какого-то хищного зверя с лохматой гривой.

Уми так засмотрелась на детали одежды, выписанные с заслуживающей уважения тщательностью, что не сразу обратила внимание на лицо мальчика. Но стоило ей внимательнее вглядеться в его черты, как руки её задрожали.

Эти брови вразлёт и точёный прямой нос – лицо мальчика отличалось редкостной красотой, которую Уми не спутала бы ни с чем другим.

На семейном потрете дядюшки стоял Дзёя – тот самый давно забытый друг детства, который снился Уми этим утром.

Горо

До этого дня ему не раз доводилось видеть покойников и читать над ними молитвы. Но только теперь, когда Горо сидел рядом с телом градоправителя Ганрю и видел, как слёзы катятся по бледному лицу Уми Хаяси, он вспомнил, как умирала его бабушка. Ему хотелось бы навсегда позабыть ту злополучную ночь, когда этот мир покинул последний любивший его человек, но он не мог этого сделать. Не мог заставить себя распрощаться с этим воспоминанием – последним, что оставалось от бабушки Рэйко, заменившей ему родителей…

Горо родился и вырос в деревне Сёбара. Это было маленькое селение, притаившееся в долине гор Цумэтацу и Кибатацу. Родителей своих Горо никогда не знал: отец пропал в горах ещё до его рождения, а мать скончалась вскоре после родов. Никого из родни у несчастного сироты больше не оказалось, и потому младенца взяла на воспитание бабушка Рэйко, местная травница и целительница.

Многое знала она о разных растениях и кореньях. Стоило ей увидеть иной раз какую-нибудь ягоду, растущую у дороги, так она сразу толкала внука в бок и говорила: «Глянь-ка, Горо, вот эта хорошо боль снимает. А вон ту чёрную, с шипастыми листьями, лучше даже и пальцем не трогать, если не хочешь до самой смерти кровью кашлять…» Много добра бабушка Рэйко сделала за свою жизнь, и все в округе её хорошо знали и любили.

В Сёбара люди жили небогато, но им всегда удавалось досыта кормить и себя, и гостей, что, бывало, захаживали в те края. Но чуть больше десяти лет назад случился в деревне особенно неурожайный год. Рис почти весь сгнивал на корню, редис и сладкий картофель были такими мелкими, что даже наесться ими нельзя было. Кто-то предлагал отправиться в ближайшее селение и попытаться выменять там немного еды. Но это была гиблая затея: идти было далеко, да и не на что