– Никакой анализ не нужен, – возражает Талула. – Я тебе и так скажу, что этот зуб точно не имеет отношения к Элис Меткалф.

– Говорила же, что он от какого-то зверя, – бурчу я.

– Нет, он человеческий. Если помнишь, Виктор, я шесть лет проработала в стоматологической клинике и уж в зубах разбираюсь: хоть посреди ночи меня разбуди – ничего не перепутаю. Это второй моляр, абсолютно точно. Только молочный.

– Как это?

Талула возвращает зуб Верджилу:

– Он принадлежал ребенку, не старше пяти лет.

Внезапно во рту у меня возникает такая дикая боль, какой я еще никогда не испытывала. Там словно бы плещется раскаленная лава. В глазах вспыхивают искры. Дергается оголенный нерв.

Вот как все это произошло.

Когда я проснулась, мамы не было. Я всегда знала, что когда-нибудь это случится.

Вот почему я не люблю закрывать глаза – стоит мне сделать это, и люди исчезают. И неизвестно, вернутся они потом или нет.

Мамы нигде не видно. И папы тоже. Я начинаю плакать, а потом какая-то женщина берет меня на руки. «Не плачь, – шепчет она. – Посмотри, у меня есть мороженое».

Она показывает его мне: шоколадное, на палочке; такое большое быстро не съесть, мороженое тает, руки становятся липкими и такого цвета, как у Гидеона. Мне это нравится, потому что теперь мы с ним похожи. Женщина надевает на меня кофту и кроссовки. Она говорит, что мы отправляемся в путешествие.

Мир снаружи кажется огромным, как в момент, когда я закрываю глаза перед сном, боясь, что в этой темноте, за сомкнутыми веками, меня уже никто не найдет. Обычно тут я начинаю плакать, и всегда приходит мама. Она ложится рядом со мной на диван и лежит, пока я не перестаю думать о том, что ночь проглотила нас, и засыпаю, а когда просыпаюсь, уже вновь возвращается солнце и можно ни о чем не беспокоиться.

Но сегодня вечером мама не придет. Я знаю, куда мы направляемся. Это место, где я иногда бегаю в траве и откуда мы с мамой наблюдаем за слонами. Но мне туда больше нельзя. Папе это не нравится, и он громко кричит на маму, ругает ее. В горле у меня набухает комок, и я чувствую, что плач сейчас вырвется наружу, однако женщина сажает меня на траву и произносит: «Ну, Дженна, сейчас мы с тобой поиграем. Ты же любишь играть?»

Еще бы. Конечно люблю.

Я вижу слона среди деревьев, он то появляется, то исчезает. Может быть, и слоник тоже станет играть вместе с нами в прятки? Смешно думать, что Маура будет водить. Я хихикаю, представляя, как она пятнает нас своим хоботом.

«Вот так-то лучше, – одобрительно кивает женщина. – Ты моя умница. Моя веселая девочка».

Но я не ее умница и не ее веселая девочка. Я мамина.

«Ложись, – говорит она, – ложись на спинку и смотри на звезды. Ну-ка, сможешь найти между ними слоника?»

Мне нравятся такие игры, поэтому я честно пытаюсь. Но вижу только ночное небо, похожее на перевернутый вверх дном горшок, и вываливающуюся из него луну. А вдруг этот горшок упадет, и я окажусь под ним, как в ловушке? Вдруг я спрячусь под ним, и мама меня не найдет?

Я начинаю плакать.

«Ш-ш-ш», – шипит женщина.

Ее ладонь ложится мне на рот и давит. Я пытаюсь отстраниться, мне не нравится эта игра. В другой руке она держит большой камень.

Кажется, я ненадолго засыпаю. Мне снится голос матери. Вижу только склонившиеся друг к другу деревья: они, похоже, секретничают; и вдруг сквозь заросли проламывается Маура.

А потом я оказываюсь в каком-то другом месте, снаружи, и наблюдаю за всем со стороны: словно бы мама включила видеозапись, как я была маленькой, и я сижу перед телевизором и вижу саму себя на экране. Меня куда-то несут, покачивая, мы идем долго-долго. Маура кладет меня на землю и осторожно гладит задней ногой. А я думаю, как хорошо мы с ней играем, хотя слониха и такая огромная. Она нежно трогает меня хоботом – именно так мама учила меня весной брать в руки выпавшего из гнезда птенчика; ее прикосновение подобно дуновению ветерка.

Все такое мягкое: ее затаенное дыхание на моей щеке, беличья кисточка ветвей, которыми она меня прикрывает, как одеялом, чтобы я не замерзла.

Только что Серенити стояла передо мной, и вот ее уже нет.

– Дженна? – слышу ее оклик, а потом она становится черно-белой; вокруг нее возникают помехи, как в телевизоре; изображение гадалки расплывается.

Я больше не в лаборатории. Я… нигде.

«Иногда связь бывает просто идеальной, а иногда это все равно как говорить по мобильному в горах, когда слышишь только каждое третье слово», – вспоминаю я объяснения Серенити.

Я пытаюсь прислушаться, но улавливаю только какие-то невразумительные обрывки, после чего связь вообще прекращается.

Ее тела так и не нашли.

Я видела его собственными глазами, и тем не менее к моменту приезда полиции Дженны нигде не было. Я прочитала об этом в газетах. Я не могла сказать им, что видела свою дочь лежащей на земле в вольере. Я вообще не могла обратиться в полицию, потому что тогда они арестовали бы меня.

Поэтому я следила за всеми новостями из Буна, находясь в восьми тысячах миль от него. Я перестала вести дневник, потому что каждый новый день был очередным днем без моей девочки. Я боялась, что к моменту, когда заполню последнюю страницу, пропасть между мною прежней и той, кем я стала, расширится настолько, что я просто не увижу противоположную сторону. Некоторое время я посещала психотерапевта, врала ему про причины трагедии (ДТП) и пользовалась вымышленным именем Анна (это палиндром – слово, которое читается одинаково слева направо и справа налево). Я спрашивала врача, нормально ли после потери ребенка продолжать слышать по ночам его плач и просыпаться от этого звука. Я спрашивала, нормально ли вставать и несколько прекрасных мгновений верить, что дочка спит за стеной. Он отвечал: «Да, для вас это нормально», – и я перестала к нему ходить. Лучше бы он сказал: «Ничто и никогда больше не будет для вас нормальным».

В 1999 году, в тот день, когда я узнала, что рак вытягивает жизнь из моей матери, я, ничего не видя вокруг, ехала через буш, пытаясь убежать от этой новости. К своему ужасу, я нашла пять трупов слонов с отрезанными хоботами и одного перепуганного слоненка-девочку.

Хобот у нее безвольно болтался, полупрозрачные уши обвисли. Ей было не больше трех недель от роду. Но я не знала, как ухаживать за такими маленькими слонятами, и история этой крошки не имела счастливого завершения.

История моей матери тоже. Я взяла отпуск на шесть месяцев и забросила свои исследования, чтобы побыть с мамой. Когда она умерла, я вернулась в Ботсвану, чувствуя себя совершенно одинокой, с головой погрузилась в работу, чтобы спрятаться от тоски, и обнаружила, что величественные добродушные слоны принимают смерть как нечто само собой разумеющееся. Они не занимаются бессмысленным самоедством: почему я не позвонила домой в День матери; отчего вечно ссорилась с мамой, вместо того чтобы сказать ей, что хочу быть такой же самодостаточной, как и она; зачем говорила, что слишком занята или устала, и не ездила домой на День благодарения, Рождество, Новый год, свой день рождения. Эти вившиеся спиралью мысли убивали меня, каждый виток погружал в зыбучие пески вины. Я начала изучать феномен скорби у слонов почти случайно. Придумала множество причин, почему эти исследования имеют глубочайшее научное значение. Но на самом деле я всего лишь хотела научиться у животных тому, чего не умела сама.