Написал — и словно осёкся… И долго потом вспоминал эти строки, коря самого себя за, как он думал, страшное пророчество… Угроза сменилась печалью, но печаль эта родила не менее страшные строки.

(В первоначальном варианте было — «соловьиный сад трепля»… Но Клюев отказался от слишком явной переклички с Блоком. Да и «перелесицы» здесь куда более органичны — в контексте всего стихотворения.)

Мать — символ тысячелетней Руси — в гробу, а есенинская песнь — песнь отреченца — словно ворон кружит над ней… Более жёстокого приговора Есенину вынести было невозможно, но как строгая и ласковая мать после горьких слов, сказанных сыну, сменяет Клюев гнев на милость. И молит о возвращении духа потерянного в родной «запечный рай»… Рая-то уже нет. Но жив ещё «супруг духовный».

Упоминание «Голубени» есенинской здесь совершенно к месту. Но «Трерядница», только-только вышедшая книга, разукрашена теми самыми «имажинистскими» цветами, включает и «Кобыльи корабли», и «Теперь любовь моя не та…» (впрочем, трудно сказать, с этим ли стихотворением попал Клюеву в руки сборник. Из части тиража это стихотворение было изъято, и нельзя исключить, что эту акцию в последний момент предпринял сам Есенин). И «Трерядницу» признал Клюев родной своему «Песнослову» по той высокой пронзительной грусти, не услышать которую не мог в последних есенинских стихах.

Их диалог будет продолжаться и при жизни Есенина, и после неё…

Новая жестокая полемика развернётся, когда Николай приступит к своим первым поэмам, к «большому эпосу», который пророчил ему Гумилёв. После двух поворотных лет, вместивших во многом роковые события клюевской жизни.

* * *

Осенью 1919 года Клюев посылает письмо председателю издательства Петросовета и шурину Григория Зиновьева Илье Ионову с благодарностью за деньги, полученные в счёт новой книги, и с сообщением о своём житье-бытье.

«Дорогой товарищ, я получил от Вас две тысячи рублей окромя трёх тысяч, которые пошли в счёт книги моей „Огненное восхождение“. Я благодарен Вам за Ваше доброе отношение как за материальную помощь, но меня несказанно радуют два-три слова в Ваших письмах, в которых притаилась просто человечность, если не сказать милосердие. Мои друзья, которые передавали Вам рукопись моей книги, люди очень чистые и чуткие, уверяют меня, что Вам можно поведать не одни денежные соображения. Они настояли на том, чтобы я обратился к Вам с настоящим письмом о следующем: идёт зима страшная, осьмимесячная гостья с мёрзлым углом, с бессапожицей, с неизбывным горем сиротства и беспощадного недуга моего. Волосы становятся дыбом, когда я подумаю о страшной зимовке с соломенной кашей в желудке, с невоплощёнными песнями в сердце. Какую нужно веру, чтобы не проклясть всё и вся и петь „Огненное восхождение“ народа моего…

Я не знаю, от кого, кем и как, но из Петрограда должно быть сделано предложение местному Вытегорскому исполкому изыскать возможность выдать мне паёк за (плату) из упомянутого исполкома, а не из городской лавки, тогда я буду получать 25 ф. муки, соль, немного масла, чай с сахаром, пшено и т. п.

Это так называемый комиссарский паёк, которым, надо сказать правду, зачастую пользуются люди вовсе недостойные. В общем любопытно, и мне необходимо, — узнать, найдёт ли нужным красная, народная власть уделить малую кроху „певцу коммуны и Ленина“, как недавно заявляли обо мне в Москве. Я очень страдаю. Потрудитесь в спасение моё. Родина и искусство Вам будут благодарны».

Может создаться впечатление, что Клюев так и не выбился из нищеты с дореволюционных времён — настолько напоминает это письмо его прежние — индивидуальные и совместные с Есениным — жалобные прошения о вспомоществовании… Но есть всё же существенная разница. Те письма писались в расчёте на дополнительные деньги к гонорарам за публикации и выступления для поддержки семьи. Здесь же — самый неподдельный крик о спасении от голодной смерти, которая косой выкашивала Россию, лишь подходя к своей самой обильной жатве 1921 года.

Картины, рисовавшиеся в отчётах сельских корреспондентов для «Звезды Вытегры», воистину впечатляли.

«Ежезерская волость.

В нашей глухой и бедной волости хорошо и привольно живёт лишь небольшая кучка местных мироедов, кулаков. Эта компания умудряется даже получить тот мизерный голодный паёк, который выдаёт Уездпродком бедноте нашей волости.

Ягремская волость.

У нас в составе волостного Исполкома преобладает кулацкий элемент».

На той же странице номера от 1 июня печатался документ за подписью заведующего уездпродкомом и отделом снабжения уездлеса П. Беланина.

«…все меры по доставке продовольствия в такое критическое время голодающему населению будут приняты, и результаты будут опубликованы в „Звезде Вытегры“.

Слухи, что городу с 1-го будут выдаваться пайки по 7 фунтов в неделю (даже шепчут, что по 5 фунтов в месяц), совершенно неправильны и прошу им не верить».

И здесь же — стихотворение Клюева под названием «Голод».

Казалось бы — вот он, вожделенный избяной рай на небесах, крестьянский мир, покинувший окровавленную, голодную землю и вознесшийся в райские кущи — клюевский мир, который он вожделел на этой земле… И тут же измученный, изголодавшийся поэт дарит нас поразительным признанием: