В «Звезде Вытегры» уже в феврале печатаются письма священников с их отречениями от сана и извещение о вскрытии мощей святого Александра Свирского. «Колокольный звон… Всем он набил оскомину…» — злорадствует корреспондент и задаётся вопросом: «Годен ли идти святой в ряды Красной армии… Оказалось, что нет. Состоял святой из черепа, воскового туловища и ваты. Было немного стружек…»

Трудно подыскать что-либо столь же противное, неприемлемое для Клюева ни по уму, ни по душе, как это кощунство. Ангельские слова находил он для святого, столь почитаемого им — в пику газетному скрипу, что железом по стеклу. Он говорил, а Николай Архипов записывал: «Есть подземный пчельник с земляным пасечным дедом. Там чёрные (антрацитовые) улья и чёрный мёд в них — мёд души народной. Серебряные пчёлы множат тяжкий мёд… Блюдут подземные пасеки посвящённые от народа: Александр Свирский, Лазарь Муромский, их же сонм не перечислишь. Тьмы серафимов над печью, Агнец-коврига — поющие знаки вечности, за ними же следует Лев, Ангел, Телец и Орёл.

Лев — страж умный, Орёл — очи мысленные, Ангел — сердце слёзное, Телец — плоть. Для плоти же Тельца — хлев — формы земные: изба, гумно, посев, лён и одежда. Огонь же не разгадан и ангелами — он от уста Агнца. От огня — Роза поцелуя. Рождество поцелуя празднуется, как некогда рождество слова во плоти (слово стало плотию).

Подземные пасечники это знают».

Сложным ассоциативным путём шёл в этих размышлениях Клюев от поучительного слова Андрея Денисова «Сотове медовнии, словеса добра, сладость же их — исцеление души». И этого животворного огня Клюев не видит в храмах новообрядческих, в храмах «тихоновских». Он, по-прежнему уповающий на «керженский дух», на воскрешение в революционном огне «мучеников, убогих, кандальников вековечных», словно восприявший Слово Иоанна Патмосского, что слышал глас Господень: «Ангелу Ефесской церкви напиши: так говорит Держащий семь звёзд в деснице Своей, Ходящий посреди семи золотых светильников: знаю дела твои, и труд твой и терпение твоё, и то, что ты не можешь сносить развратных, и испытал тех, которые называют себя апостолами, а они не таковы, и нашёл, что они лжецы; ты много переносил и имеешь терпение, и для имени Моего трудился и не изнемогал. Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Итак, вспомни, откуда ты ниспал, покайся, и твори прежние дела; а если не так, скоро приду к тебе, и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься».

«Сдвинутый светильник» — так и назвал поэт слово своё о новой «голштинской» церкви. «Уже от входных врат сердце засолонело», ибо «железные они» — «как в каторжных царских острогах», паперть «замызгана», «стены — извёстка мёртвая», иконы — «не по чину расположены», да и сами лики «машкарой выглядят, прокажёнными какими-то, настолько они подновлены». И — горечь от увиденного сродни Аввакумовой: «Какое там молитвенное откровение! Подавай нам афишу, чтобы за версту пёрла, мол, у нас для вас — в самый раз. Забыла Голштиния, что ведь было когда-то иконоборчество. Люди за обаяние иконой на костры шли, на львиные зубы. Из каких же побуждений райский воздух древних икон церковь суриком замазывает? — Утрачено чувство иконы — величайшего церковного догмата. И явилась потребность в афише, т. е. в том, чем больше всего смердит диавол капитал, бездушная машинная цивилизация».

Ни веры, ни жизни не видит Николай в храме, пред входом в который «младенца возбуждал» в себе. И как Андрей Денисов видоизменял слова Иоанна Златоуста, вещавшего: «Церковь Божия не только стены и покров, но вера и жизнь», так же и Клюев отказывает всей новообрядческой церкви в подлинной вере, более того, обвиняет её, гонимую и казнимую, в новом убийстве Христа, поминая анафему патриарха Тихона… И обвиняет словами, исполненными истинной поэзии и подлинного религиозного чувства, перекликаясь уже не с автором «Поморских ответов», а с самим огнепальным протопопом, у которого «суетно кадило и мерзко приношение» в новой церкви, а Спас на иконах «яко немчин брюхат и толст учинён… А то всё писано по плотскому умыслу, понеже сами еретицы возлюбиша толстоту плотскую и опровергоша долу горняя…»

И слово Николая напоминает древние плачи: «Увы! Увы! Облетело золотое церковное древо, развеяли чёрные вихри травчатое, червонное узорочье, засохло ветвие благодати, красоты и серафических неисповедимых трепетов! Пришёл Железный ангел и сдвинул светильник церкви с места его…

Воистину мена Христа на разбойника Варавву!

Обезъязычела Церковь от ярости, от скрежета зубного на Фаворский свет, на веянье хлада тонка, на краснейший виноград красоты и правды народной.

А где скрежет зубный, — там и ад непробудный. Там и мощи засмердят, и Александры Свирские с Митрофаниями Воронежскими в бабьи чулки да душегрейки разрядятся…

От крови Авеля до кровинки зарезанного белогвардейцами в городе Олонце ребёнка взыщется с Церкви.

Кровь русского народа на воздухах церковных.

И никакая англо-американская кислота не вытравит сей крестной крови с омофоров церковных генералов…

„Приду и сдвину светильник твой с места его…“ Это не я говорю, а в Откровении прописано, — глава вторая, стих же пятый побеждающий».

Кажется, ничего святого не осталось… Поэт, восставший против Тихоновой церкви, восстаёт одновременно против большевистского кощунства вскрытия мощей — и пишет «Самоцветную кровь». Её он опубликует не в вытегорской печати, не на родине, а в Петрограде, в «Записках передвижного общедоступного театра», может быть, в единственном месте, где это слово могли принять.

«Народ, умея чтить своего гения, — пишет Клюев, — поклоняясь даже кусочку трости, некогда принадлежащей этому гению, никогда понятие о мощах не связывал и не связывает с представлениями о них как о трёх или четырёх пудах человеческого мяса, не сгнившего в могиле. Дело не в мясе, а в той весточке „оттуда“, из-за порога могилы, которой мучились Толстой и Мечников, Менделеев и Скрябин, и которой ищет, ждёт и — я знаю — дождётся русский народ. Какую же нечуткость проявляют те люди, которые разворачивают гробницы с останками просто великих людей в народе! (Позднейшие злоупотребления казённой, никонианской Церкви в этой области отвергнуты всенародной совестью, а потому никого ни в чём не убеждали и убеждать не могут.) Народ хорошо осведомлён о том, что „мощь“ человека выявлена в настоящий век особенно резко и губительно. Лучи радия и чудовище-пушка, подъёмный кран и говорящая машина — всё это лишь мощь, уплотнённая в один какой-либо вид, ставшая определённой вещью и занявшая определённое место в предметном мире, но без возможности чуда множественности и сознательной жизни, без „купины“, как, определяя такое состояние, говорят наши хлысты-бельцы. Вот почему в роде человеческом не бывало и не будет случая, чтобы чьи-нибудь руки возложили воздухи на пушечное рыло или затеплили медовую свечечку перед гигантским, поражающим видимой мощью, подъёмным краном…»

Читаешь эти строки — и невольно думаешь о том, с какой лёгкостью нынешние священники осеняют крестным знамением и кропят святой водой «мощь уплотнённую» — от военных кораблей и подводных лодок до «мерседесов» и внедорожников современных буржуа… Не о них ли Клюев писал девять десятилетий тому назад: «…B неприступных палатах, что по-аглински банками зовутся, гремит Золотой Змий, пирует царь Ирод-капитал и с ним князи и старшины, и тысячники, беззаконии студодейцы и осквернители и блазнители нечестивыи…»