— Ну, там не только Зиновьев… там и храбрый Ворошилов с удалым Буденным, — стал защищаться Есенин.

— Как ты не понимаешь, кудрявая твоя башка? Может разразиться величайший скандал!.. И это в канун съезда! — Она безнадежно всплеснула руками. — Кстати, Вардин горячо одобрил поэму, но требует переделать конец. — В ее голосе послышались властные нотки.

— Требует? — вскинул брови Есенин.

— Ну, советует, если хочешь! — успокоила она его. — Я прошу тебя, Сережа, будешь в Баку — никаких распоряжений за глаза впредь не давай, — по-матерински напутствовала она его. — Помни, ты козырная карта, которая решает участь многих игроков, так что остерегайся!

— Как мне надоела эта мышиная возня! — поморщился Есенин. — Все эти гребаные деятели «литературной политики»! В «Красной Нови» напечатаешься — ты идеологически невыдержанный! В «Октябре» — значит, москвичам продался! Да пошли они все на хер! Аня, печатайте все что угодно и где угодно! — взвинтился Есенин. — Я не разделяю ничьей литературной политики, она у меня собственная — я сам! — ударил он себя в грудь кулаком. — Ну, я пошел! Спасибо, товарищ Берзинь, за политграмоту.

Его бесшабашность и безудержная смелость передались Анне. Она улыбнулась и облегченно вздохнула:

— Ты надолго уезжаешь? А свадьба? Толстая? — Глаза ее блудливо забегали.

— Подождет! Отдохну от московских интриг… от богемы этой, и вернусь! — Есенин подошел к зеркалу и окинул себя оценивающим взглядом.

— Я все поняла, Сережа! Все поняла, — шепотом произнесла она, подходя к нему и тоже глядя в зеркало.

— Я и не сомневался, — подмигнул заговорщицки Есенин. — Умная ты баба, Анна Абрамовна! — И, увидев откровенное, еле сдерживаемое желание в ее глазах, повернулся и обнял ее.

— Умная, но все-таки ба-ба! — выдохнула Анна и прильнула к нему губами.

— Ты с ума сошла, Анна, а вдруг войдут? — засмеялся Сергей, когда Берзинь стала стаскивать с него пиджак и расстегивать рубашку.

— Пошли все на хер! — выругалась Анна охрипшим от страсти голосом. — Не могу, Сережа! Иди ко мне! — Она задрала юбку и, усевшись на стол, упала навзничь.

Спустя какое-то время, когда стоны стихли, в дверь осторожно постучали.

Берзинь быстро привела себя в порядок и уселась за стол, приняв деловой вид.

— Отопри! — попросила она.

Когда Есенин быстро отпер двери и уселся на диван, Берзинь пригласила:

— Да-да! Входите, не заперто!

Вошел Евдокимов, служащий Госиздата, и, не глядя на Есенина, положил перед Берзинь какие-то документы.

— Подпишите, Анна Абрамовна.

Берзинь, прочитав, подписала бумаги и, поглядев на Есенина, произнесла официальным тоном:

— Так что, Сергей Александрович, буду с нетерпением ждать вашего возвращения с новыми стихами. — И, глянув на Евдокимова, прибавила: — Издательство будет ждать.

— Вы уезжаете, Сергей Александрович? Куда, если не секрет? — спросил Евдокимов с любопытством.

— Какие у Есенина могут быть секреты от нас? Мы ему не враги! — Она уже совсем пришла в себя и невозмутимо улыбалась. — На Кавказ он едет, как Пушкин!.. Но только не в ссылку, а в добровольное изгнание, — пошутила Анна, вставая из-за стола.

— Можно только позавидовать, — угодливо осклабился Евдокимов. — Что ж, счастливого пути! — пожал он руку Есенину и вышел в коридор.

— Я тоже, пожалуй, пойду!.. Вещи собрать надо… к Толстой заскочить. — Есенин протянул Берзинь руку.

Анна, открыв перед Есениным дверь, сказала громко, явно для чужих запей:

— Сергей Александрович, зайдите в кассу: я вам выписала гонорар авансом за новые стихи, что вы, надеюсь, привезете с Кавказа! Купила вас на корню! — Воровато оглянувшись, она обняла Есенина и прошептала на ухо: — Я надеюсь, ребенка от тебя рожу! — и погладила она себя по животу, захлопывая за ним дверь.

Ошарашенный таким известием, Есенин пошел по коридору, раскланиваясь с чиновниками, которые будто случайно высыпали из кабинетов покурить. Они провожали Есенина аплодисментами и двусмысленными возгласами:

— Поздравляем, Сергей Александрович! Прекрасно! Мы слышали… замечательная поэма! Заходите, будем рады вас видеть! Мы тоже вас любим!

Получив в кассе солидную сумму, Есенин с благодарностью и тревогой подумал о Берзинь: «С ума сошла баба! Ребенка от меня хочет рожать!.. Странные все-таки эти еврейки, и знают ведь, что не женюсь». Он вспомнил о Вольпин, что недавно родила сына. Остановив извозчика и усевшись в пролетку, бросил по привычке: «На Пречистенку!» — и тут же спохватился, вспомнив, что с Айседорой все кончено: «Нет, на Брюсовский! Давай, отец, гони!»

На душе у Есенина было легко. Во-первых, он чувствовал себя уверенно, когда в кармане у него были деньги, и он уже рассчитал, что часть он пошлет родителям в деревню, сестрам оставит, да и сам в дороге не будет жаться. Во-вторых, радовала сама предстоящая поездка. Пролетка неслась по Садовому кольцу. Весело поглядывая по сторонам, Есенин увидел спешащую по тротуару Миклашевскую.

— Стой, отец! — схватил Есенин извозчика за плечо. — Я сейчас, ты жди! — крикнул он, выскакивая на ходу. Он подбежал к Миклашевской и схватил ее за руку. — Августовская прохлада! Гутя!

— Как вы меня напугали, Сергей! — схватилась за сердце Миклашевская и укоризненно посмотрела ему в глаза. Сделав капризное лицо, чуть приоткрыв рот и слегка вытянув губы, как будто хотела его поцеловать, она выдернула руку: — Вот всегда вы так! Я даже боюсь вас!

«Ты не меня боишься, бедняжка! — подумал Есенин. — Ты просто боишься жизни!»

— Давайте пройдемся немного! — Он махнул рукой извозчику, чтобы тот следовал за ними. — Кстати! Вот вам «Москва кабацкая» — уже давно ношу с собой. — Он достал из нагрудного кармана небольшую книжицу. Миклашевская, открыв титульный лист, увидела надпись: «Милой Августе Леонидовне со всеми нежными чувствами, выраженными здесь». — Как вы, Гутя? Были у Мейерхольда? Я ему о вас говорил… — После памятной премьеры в театре «Острые углы» они вновь перешли на «вы».

— Нет, я не смогла! Спасибо вам! — ответила Миклашевская, пряча в сумочку подаренную книжку. — Ничего, я устроилась на сезон в Московский театр сатиры. Кроме того, концерты: выезжаю в разные подмосковные города…

— Танго «Апаш» танцуете? — улыбнулся Есенин.

— Нет! Все партнеры отказываются танцевать после вас! — пошутила Августа. — Если честно, я и сама не хочу! — искренне призналась она. — Я теперь одна его танцую, как Дункан, с шарфом.

Есенин шел рядом, изредка поглядывая на Миклашевскую, и думал: «Гутя! Гутя! Прожил с тобой в мечтах прекрасные мгновения! А в жизни?..» После недавней близости с Берзинь, которая больше походила на животную страсть, а не на возвышенную любовь, Миклашевская казалась ему воплощением самой добродетели и чистоты.