Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Предрассветное. Синее. Раннее.
И летающих звезд благодать.
Загадать бы такое желание,
Да не знаю, чего пожелать! —
прочел Есенин и вздохнул, с любовью глядя на Миклашевскую.
— Это новое стихотворение? Прочтите до конца, — попросила Августа.
— Оно есть в этом сборнике! Сами прочтете на досуге!.. Гутя! Я еду в Баку. Поедемте со мной! А хотите, в Туркестан: он давно меня манит! — Есенин остановился, с надеждой глядя на Августу, но та испуганно покачала головой:
— Что вы, Сережа? Я не могу! У меня контракт: я репетирую каждый день, и потом, у меня ребенок… Простите!
— Нет, это вы меня простите, — с сожалением сказал Есенин. — Садитесь, я подвезу вас, — кивнул он на пролетку. По дороге, остановив извозчика у цветочного магазина, Есенин купил ей огромную корзину хризантем. У подъезда дома Есенин, склонясь, поцеловал Миклашевской руку, а она нежно погладила его вьющиеся волосы.
— Берегите себя, Сергей!.. Не пейте!.. Вы такой хороший! — крикнула она ему вслед, когда Есенин уже садился в пролетку.
— Прощай, моя августовская прохлада! Моя жизнь, что былой не была! — крикнул он в ответ.
Августа долго смотрела вслед пролетке, увозившей Есенина, и заплакала, вдыхая аромат осенних цветов.
Прибыв в Баку, Есенин остановился в самой лучшей гостинице «Новая Европа». Идя с чемоданом по коридору, он неожиданно нос к носу столкнулся с Блюмкиным. Отношения после встречи с Троцким в Кремле у них не заладились, и Блюмкин затаил злобу на Есенина. Но сейчас он радостно воскликнул:
— Ба! Есенин собственной персоной! Ты как здесь? — Он обнял Сергея, как старого друга.
— По приглашению ЦК Азербайджана! — Есенин даже растерялся от неожиданности. — Лично Чагин Петр Иванович в Москве был, вот пригласил…
— Пили, что ли, вместе? — понимающе подмигнул ему Блюмкин и засмеялся.
— Не без этого, — уклончиво ответил Сергей. — На вечеринке у Качалова.
Блюмкин отступил на шаг и оценивающе поглядел на Есенина.
— Так-так… такие, значит, дела? — Оглянувшись по сторонам, он сказал, понизив голос: — Хочу сразу предупредить: я здесь под конспиративной фамилией. «Исаков». Понял, Сергун?
— Чего не понять, Яков, — пожал Есенин плечами, — ты же член компартии Ирана и, должно, выполняешь какое-то задание, так?
— Все правильно понял, поэт, и об этом ни гу-гу! — проговорил Блюмкин с угрозой. — А то ты знаешь: для меня своя голова полушка, а чужая шейка — копейка! — Он захохотал, довольный, что напугал Есенина. — Бросай свой чемодан, пойдем обедать!
— Хорошо, товарищ Блю… тьфу, Исаков! Переоденусь и спущусь в ресторан!
— Давай, я жду! — Блюмкин зашагал по коридору, напевая на ходу: «Это есть наш последний и решительный бой! С Интернационалом воспрянет сброд людской».
Есенин, поглядев ему вслед, зябко передернул плечами и вошел в номер.
В ресторане Блюмкин, уже сильно опьяневший, сидел за столиком с какой-то девицей. Увидев вошедшего в зал Есенина, недовольно протянул:
— Долго ты! Как баба копаешься! Ну, знакомься: моя жена Елена Яковлевна, прошу любить и жаловать! — Он пьяно улыбнулся и подмигнул Есенину.
Сергея начало тихо бесить от наглой бесцеремонности Якова. Случись такое в Москве, он бы сразу осадил Блюмкина. Но сейчас сдержался.
«Слава богу, что я трезвый, а то… схлопотал бы Яша бутылкой по башке!» — усмехнулся про себя Есенин и, улыбнувшись девице, сымпровизировал:
— Вы Елена, дочь Якова и жена Якова Исакова? Вы прекрасная Юдифь, а он ваш Олоферн? — Блюмкин, наверное, знал историю про Юдифь и Олоферна, а может, просто где-нибудь видел знаменитую картину — «Юдифь отрубает голову Олоферну», а потому есенинская шутка ему не понравилась.
— Говори, да не заговаривайся! Лучше пей! — Он зло посмотрел на поэта налитыми кровью глазами и налил всем по полному бокалу вина. — Я на днях уезжаю в Иран! Ну! За мировую революцию! — провозгласил Блюмкин, поднимая бокал. — «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». — Выпив залпом вино, он уставился на Есенина, кивая на его бокал, стоявший нетронутым:
— Ты чего? А?.. «Мировой пожар в крови! Господи, благослови!» Сам же написал…
— Я не буду пить, Яков, — решительно отодвинул свой бокал Есенин, расплескивая вино на скатерть. — У меня через несколько часов встреча с Вардиным Илларионом Виссарионовичем.
Неизвестно, что подействовало на Блюмкина: отказ Есенина выпить с ним за мировую революцию или упоминание о высокопоставленном партийном чиновнике, а может, просто расплывающееся красное пятно от вина на белой скатерти, — но лицо у Якова, побелев, окаменело. В глазах заплясал безумный огонь.
— Пей, я сказал! — рявкнул Блюмкин и, вынув из-за пазухи наган, положил на стол рядом с есенинским бокалом.
— Не пори, Яков, ты не на Лубянке, убери наган! — как можно спокойнее произнес Есенин.
— Будешь пить?!!
— Нет! И тебе хватит!
— Считаю до трех! Раз! Два! — На счет «три» Блюмкин хотел схватить наган, но Есенин рванул за скатерть, и наган вместе с посудой полетел на пол. Жена Блюмкина завизжала. Со всех сторон к ним бросились официанты, а сидящие за соседними столиками посетители возмущенно загалдели, размахивая руками:
— Что такое? Вах! Перебрал товарищ! Закусывать надо! Что за шум, а драки нет, сакартвело? Кацо, ты что? Пить не умеешь — не пей! Такую девучку напугал, ишак!
Есенин как мог успокоил темпераментных кавказцев:
— Все в порядке, друзья! Это он случайно! Он не хотел!
Официанты постелили свежую скатерть. Быстро и ловко подобрав с пола, унесли разбитую поезду. Пока они заново накрывали на стол, Блюмкин, чуточку протрезвев, скривился в язвительной ухмылке.
— Везет тебе, Серега! Но сколько веревочке ни виться, конец настанет, будь спок!
— Ну пугай, романтик революции, пуганый я! — ответил Есенин с вызовом.
— Пуганый, но не мной… Жаль, уезжаю, а то ответил бы ты мне за Чекистова-Лейбмана! Ты меня понял, поэт?
Есенин встал.
— Прощай, Яков! — Он наклонился к нему и негромко сказал: — Наган твой я под стол задвинул, ты его забери и не дури.
Блюмкин, услышав рифму, пьяно хохотнул:
— По-о-о-эт! Он всегда поэт! Прощай пока!
— Прощай, Яков Григорьевич Блюмкин! — Есенин, не оглядываясь, вышел из зала.
«Хорошо, он скоро уезжает в Иран! А если не скоро?» — размышлял Есенин, поднимаясь к себе в номер. Следующая встреча может черт-те чем кончиться… Он хорошо помнил, что Блюмкин на Лубянке сам расстреливал «контру» и даже приглашал его поучаствовать: «Настоящий поэт должен все испытать!»