– Да, мэм.

– Но там же метель.

– Нет, мэм. Снег уже прекратился.

– Мы… Нам бы хотелось, чтобы вы остались.

– Мне бы тоже хотелось.

Толика синевы исчезла из его глаз, но они были уже не такими сурово-серыми, как раньше.

Свистнул поезд, и этот звук словно бы пронзил дом насквозь.

– Я приготовлю вам сэндвичи в дорогу, – сказала мама.

– Спасибо, мэм. В этом нет необходимости.

На нем был его старый костюм.

– Где ваша новая одежда? – спросила мама. – Разве вы не заберете ее?

Роун покачал головой.

– Нет, мэм. Я путешествую налегке.

– Но вы же купили куртку… Вы должны взять куртку. Вы же замерзнете в пиджаке!

– Нет, мэм. Там не так уж холодно. Я хочу поблагодарить всех вас за вашу доброту. Я… – У него надломился голос. – Я… Я не знал, что существуют такие люди, как вы. Я… – Он замолчал снова, но так и не смог больше ничего сказать.

Встав, мой отец пожал ему руку. Мама поцеловала его в щеку и отвернулась.

– Вам еще должны за целую неделю работы, – сказал отец. – Можете дать адрес, куда переслать деньги?

– Я переписал их на вас.

– Я их не возьму!

Улыбка тронула уголки губ Роуна.

– Если не возьмете, сделаете богатых еще богаче.

И все это время мы с Джулией сидели молча на диване, не в силах пошевелиться. От своего странного оцепенения Джулия очнулась первой. Вскочив, она бросилась на шею Роуну. Тогда и я побежал через комнату. Роун поцеловал нас обоих.

– Прощайте, ребята.

Джулия разревелась. Но я не плакал. Ну, почти. Роун быстро-быстро вышел из комнаты. Мы услышали, как открылась задняя дверь. Мы услышали, как она закрылась. А потом слышны были только рыдания Джулии.

Той ночью я долгое время лежал в кровати, выжидая, когда услышу, как замедляется товарный поезд, но все товарняки грохотали мимо. Пассажирские поезда у нас вообще по ночам не останавливались, только утром. В полусне я услышал, как один такой пронесся мимо.

Утром я встал еще до того, как взошло солнце, и одевшись, натянул новое пальто, потому что на улице было холодно, и новые галоши. Я пошел по отпечаткам ног Роуна в снегу. Я отчетливо видел их в лиловом предрассветном сумраке. Он направился не к железнодорожным путям, нет, он пошел через поля к городу. Приблизительно в сотне ярдов от дерева, под которым мы его нашли, следы оборвались.

Я стоял на холоде, а первые лучи солнца заливали поля розовым. Там, где следы обрывались, отпечатки ботинок как будто указывали, что он остановился. Возможно, постоял там какое-то время. Выглядели они так, словно снег вокруг них подтаял, а потом замерз снова.

Сначала я почему-то подумал, что он, наверное, прыгнул на несколько футов вперед, а потом снова пошел. Но после последних отпечатков не было вообще ничего, снег казался нетронутым. Потом я подумал, а вдруг он пошел задом наперед по собственным следам? Но если так, то я обязательно заметил бы еще одну вереницу следов, сворачивающих вправо или влево, а ведь я ничего такого не видел. А кроме того, зачем ему делать такие странные вещи?

Каким-то образом он исчез в ночи.

Я еще немного постоял, потом вернулся в дом. Я ничего не сказал про следы маме. Пусть лучше думает, что Роун запрыгнул в товарный поезд. Я ничего про них не рассказал ни Джулии, ни отцу. Я похоронил следы в своей памяти, и там они оставались все эти годы, и, только заглянув в ящик, я выкопал их снова.

Первым я вынул альбом. На первой странице была фотография поразительно красивой женщины, моей мамы. Затем фотография красивой девочки и мальчика с волосами цвета спелой кукурузы.

Под фотографией мамы был снимок высокого худого мужчины, моего отца.

На следующих страницах были другие снимки мамы и нас с Джулией. Там были фотографии дома, и была фотография сарая. Была фотография укутанных снегом полей и фотография самого высокого холма.

Под альбомом я нашел открытку, на которой была изображена похожая на кита индейка. Я вспомнил, что открытка пропала со стены нашей кухни. Перевернув ее, я прочитал:

Я благодарна

За мою маму

За моего папу

За моего брата Тимоти

И Роуна.

Там была пара носок, которые мама для него заштопала. Я нашел бритву, которую подарил ему отец. Я наткнулся на блокнот. Никаких записей в нем не было, но между страниц лежали пряди волос. Одна была темно-русой и мягкой, как шелк. Другая – цвета спелой кукурузы.

Наверное, когда он только прибыл, его ограбили. Уверен, его не послали бы в прошлое без специально напечатанных денег. Оставшись без гроша, он был вынужден «ехать по железке». А потом ему надо было переждать, пока не уляжется завихрение, которое он вызвал в потоке времени, переждать, пока в будущем не пройдет ровно столько времени, сколько прошло в прошлом.

Возможно, если бы мы не взяли его к себе, он умер бы от голода.

Вероятно, они ему приказали не брать с собой ничего в будущее. И, наверное, в прошлое его отправили по какой-то причине. Или, может, просто, чтобы узнать, как жилось в тридцатые годы. Скажем, как Армстронга, Олдрина и Коллинза послали на Луну посмотреть, каково там.

Я смотрел на альбом и открытку на День благодарения. На бритву и заштопанные носки. На блокнот, который все еще держал в руках.

В какое унылое место ты возвращался, Роун, что память о нас стала тебе так дорога?

Уложив содержимое ящика в точности в том порядке, в каком я его нашел, я закрыл крышку. По рельсам Северо-Восточного загрохотал длинный товарняк.

– У вас в грузовике есть сварочный аппарат? – спросил я у Симмса.

– Хотите приварить крышку назад?

Я кивнул. Он не спросил почему.

– Аппарата нет, есть небольшая газовая горелка. – Он повернулся к механикам, возившимся с экскаватором. – Сходи за горелкой и газовым баллоном, Дик. Они не тяжелые.

Когда Дик вернулся с горелкой, за дело взялся Чак Блейн. Всего пара минут ушла у него на то, чтобы снова запечатать ящик. Симмс окликнул другого механика:

– Ларри. Снеси ящик к машине мистера Бентли.

– Нет, – остановил его я.

Я опустил ящик в яму, из которой его извлекли. «Надеюсь, никто больше его не потревожит, Роун». Выпрямившись, я указал на бульдозер.

– Скажите, пусть заровняет, – попросил я.