Борис, хотя благоразумно и молчал, сам же думал: «Эх, вас бы в мою шкуру, так не то бы запели…» Из рассказов своих сослуживцев он узнал, что один из них был учителем математики, другой — техником-строителем и третий — делопроизводителем в какой-то конторе. На гражданке они работали без большого напряжения, и та нагрузка, которую им приходилось выдерживать теперь, для них казалась очень тяжёлой. Все они были гораздо старше Алёшкина и потому основательно подзабыли военное дело.

Незаметно прошла неделя, затем другая. Борис уже неплохо знал бойцов своего взвода. Большинство — хорошие, старательные люди, серьёзно относившиеся к своей учёбе, но двое были такими, что называется «унеси ты моё горе». Возрастной состав курсантов был самый разнообразный: от людей рождения 1905–1906 годов до мальчишек, которым едва стукнуло 18 лет. Уровень их развития и степень грамотности были тоже разными. Все курсанты состояли из числа призывников этого года, пожелавших стать военными медиками. Некоторые действительно намеревались получить медицинские знания, но кое-кто пошёл на курсы, ища службу полегче и поспокойнее. Они после первого года обучения уже хотели податься обратно, но этого сделать было нельзя. Поэтому к занятиям все относились по-разному.

Как бы там ни было, пока Алёшкину жаловаться на своих бойцов не приходилось: программу они усваивали неплохо, упражнялись в стрелковом деле и даже по одному разу стреляли из боевой винтовки. Случилось так, что бойцы полюбили своего командира взвода, и, может быть, поэтому к концу третьей недели взвод Алёшкина был в числе лучших.

Раз в неделю Борис писал своей Катюше и также раз в неделю аккуратно получал письма от неё. Над их перепиской по расписанию его соседи без конца подтрунивали. Как уже говорилось, все они были намного старше Бориса и их семейные отношения успели слегка остыть.

К концу первого месяца службы курсанты успешно закончили половину программы. Это совпало с празднованием 1 Мая. Командование устроило вечер для работников госпиталя, курсантов и больных. Здесь уже была организована красноармейская самодеятельность, кстати сказать, группы самодеятельности вообще во всех воинских частях Дальнего Востока стали плодиться как грибы после того, как ансамбль Александрова в 1929–1930 гг. посетил почти все гарнизоны. Вот и самодеятельность в госпитале готовила концерты к большим праздникам. Для участия приглашались желающие из курсантов и их командиров. Алёшкин, активный участник самодеятельности в полку и в ДГРТ, остаться в стороне не мог. Он исполнял номер, который уже знал. Это была небольшая цирковая клоунада с двумя музыкальными номерами на бутылках, наполненных водой, и на кусках дерева, изображавших ксилофон. Для выступлений Борису был необходим партнёр, им согласился быть один из его товарищей, командир взвода. Требовался и музыкант — хотя бы гармонист. Он нашёлся среди курсантов.

К праздничному вечеру начали готовиться за неделю, и вся она прошла у Бориса и его партнёра в беспрерывных репетициях. Заведующий клуба, которому номер Алёшкина очень понравился, решил сделать сюрприз, показать его неожиданно для всех. Репетиции проходили втайне в одной из задних комнат госпитального клуба, где был свален всякий бутафорский хлам и многочисленные костюмы. Между прочим, из одного Борис и соорудил себе клоунский костюм и нашёл рыжий парик (его партнёр в костюме не нуждался). Роясь в этом хламе, в углу комнаты Борис обнаружил сваленными в кучу штук пять пишущих машинок разных систем. На вопрос начальнику клуба, зачем ему столько, тот ответил, что это неисправные машинки из Никольск-Уссурийского штаба белых, их за ненадобностью бросили здесь. Раньше в этом здании была госпитальная церковь. Когда её переделывали под клуб, то на эти никому не нужные машинки никто не обратил внимания.

— Так вот они и валяются. Иногда какую-нибудь из них мы используем как реквизит в спектакле.

Рассматривая машинки, Борис обратил внимание, что, по крайней мере, одна из них — системы «Ундервуд» с маленькой кареткой не совсем сломана. Он обратился к начальнику клуба:

— Слушай-ка, товарищ Андронов, продай мне одну из этих машинок. У меня жена машинистка, а печатать не на чем.

Тот несколько мгновений подумал и ответил:

— Ну что же, давай тридцатку и бери, мне не жалко.

Так Борис Алёшкин стал обладателем пишущей машинки.

Вечер прошёл весело и оживлённо. Номер Бориса произвёл большое впечатление, во-первых, потому, что он был неожиданным, а во-вторых, потому, что оказался необычным, такие номера в концертах самодеятельности были редки.

Когда Алёшкин, разгримировавшись и переодевшись, вышел из-за кулис в зал, где уже начались игры и танцы, к нему подошёл один из курсантов:

— Товарищ командир взвода, вас зачем-то комбат вызывал, просил немедленно явиться.

Борис немного встревожился и, идя к командиру батальона, думал: «Может быть, выступление было нехорошим? На самом деле, как же я не сообразил: ведь я командир Красной армии и вдруг шута горохового изображаю… А может быть, он о машинке узнал?»

В глубине души Алёшкин чувствовал, что приобретение у начальника клуба пишущей машинки — дело не совсем чистое, но уж очень ему хотелось сделать необычный подарок жене. Так, раздумывая, он зашёл в комнату комбата. Тот сидел за столом, а напротив него стоял какой-то человек в штатском, с которым они, по-видимому, только что разговаривали. Ответив на приветствие Алёшкина, и похвалив его за удачное выступление в концерте, комбат сказал:

— Вот, товарищ Алёшкин, жаль вас — командира одного из лучших взводов отпускать, а приходится… Вторичный приказ из облвоенкомата пришёл. На первый мы ответили, что нет замены, теперь вот замену прислали, так что сдайте сегодня взвод товарищу Попову и завтра с первым же поездом отправляйтесь во Владивосток, а то мне нагорит. Там уж, говорят, обком ВКП(б) вмешался.

Борис Яковлевич сразу понял, что его откомандирование вызвано положением в Управлении морского лова. Очень быстро (что такое взвод?) он сдал своё подразделение новому командиру, сдал старшине обмундирование и наган, и в шесть часов утра второго мая сидел в вагоне поезда, следовавшего во Владивосток. На лавке около него, рядом с его маленьким чемоданчиком, стояла упакованная в какую-то мешковину и тщательно увязанная верёвками пишущая машинка. Начальник клуба товарищ Андронов, по просьбе Бориса, сам принёс её на вокзал, где и вручил новому владельцу.

Глава третья

Домой Борис приехал в десять часов утра. К его удивлению, он застал свой домик на замке: ни Кати, ни дочурки дома не было. Это его удивило. Удивило также и то, что ворота были открыты, а сторожа около них не было. Правда, с середины 1931 года лес на склад не завозился, и к тому времени он