— Угадай, кто ко мне сегодня явился?

— Откуда мне знать? Сам скажи, волчище мой лохматый, — шепнула она, покусывая его за ухо.

— Если тебя не помучить, так неинтересно… Слушай, ты не отощала у меня, часом? — забеспокоился он и потискал ее за талию. — Ну-ка, где твои ушки? На диету, никак, села, хочешь в кузнечика превратиться?

— Да нет…

— Мне мешок костей не нужен, перепелочка, ты уж будь добра, не худей! Я люблю, когда ты пухленькая. Чтобы тебя можно было похрупать, печенюшка ты моя сладкая…

— Я подумала, если ты мне не найдешь работу, я заделаюсь топ-моделью.

— Только чтобы я был единственным фотографом! И мог заглядывать тебе под юбку.

И с этими словами он сунул руку ей под юбку.

— Ты мой король, свирепый, дерзкий… Единственный, кому позволено заводить со мной шашни, — хихикнула Жозиана и томно прикрыла глаза.

Марсель поежился от удовольствия, уткнулся носом любимой лапочке в вырез платья.

— Где Младшенький? У себя в комнате?

— Занимается английским, я ему нашла учебник. Просил не мешать. Часов до восьми.

— Тогда в постель! Шептать слова любви!

— Точно!

И они на цыпочках отправились в спальню, сбросили на пол покрывало, расшвыряли юбки, брюки и устроили себе сход с рельсов на американских горках, сиротку-удава, арктическую медузу, подледное плавание пингвина, психа, который жонглирует капустой, и чокнутого жирафа с гармошкой. Наконец, усталые, пресыщенные, кинулись друг другу в объятия, порадовались, что у них еще так кипит в жилах кровь, пустились лобызаться, тереться, раздулись от счастья и, сдувшись, опали, как воздушный шар.

Марсель, урча, декламировал строки трехтысячесемисотлетней давности, высеченные в Вавилоне, в Месопотамии, на стене храма богини Иштар: «Пусть дует ветер, пусть гнутся стройные деревья в лесу! Пусть моя мощь струится, подобно речной воде, пусть достоинство мое держится крепко и туго, как струна арфы…»

— Как богат твой слог, славный мой, богат и крепок, как твой щедрый жезл, — вздохнула Жозиана.

— Еще бы! Я не падаю без сил на круп прекрасной дамы! Я вам не халявщик какой-нибудь!

— Что правда, то правда, ты не рохля и осаду так просто не снимаешь!

— Ох, голубка, твои формы меня настраивают на поэтический лад. Ты меня вдохновляешь. С тобой я и тремоло сыграю, и арпеджио. Если я когда-нибудь увяну и усохну, мне только и останется, что взять веревку покрепче да повеситься.

— Не накличь беду, любимый…

— Ну просто я ведь уже немолод… При одной мысли, что у тебя больше не будет в жизни перчинки, у меня кровь так и стынет. И придется тебе подкреплять силы на стороне…

Он вспомнил о красавце Шавале, который когда-то ублажал его лапочку. Тогда он от этого чуть не задыхался, весь пожелтел, как лимон. Он мстительно усмехнулся и прижал ее к себе покрепче: теперь-то ее никто у него не отберет!

— Да, кстати! Спроси-ка меня, кто ко мне приходил сегодня на работу?

— И кто же приходил к тебе сегодня на работу? — откликнулась Жозиана. Под тяжестью царственного возлюбленного, владыки Бенгалии, она так и трепетала от удовольствия.

— Представь себе — Шаваль. Брюно Шаваль.

— Кто?! Этот напомаженный авантюрист? Который сбежал к твоим конкурентам и чуть нас не разорил?

— Он самый, только, конечно, чуток пообтрепался. Жалкий — не то слово! Из последней конторы его выдворили, почему — не сказал. Но я тебе так скажу: от него за версту несет пакостью. Нечисто с ним, и все тут. Глазки в разные стороны бегают. Он ищет работу, пришел проситься ко мне обратно, даже, говорит, на какую-нибудь невысокую должность, хоть Рене помогать!

— Что-то тут и впрямь нечисто, волчище. Поди, затевает что. Уж Шаваль-то себе цену знает, за копейку продаваться не пойдет.

— И то, голубка, ты этого обормота хорошо знаешь. И вдоль, можно сказать, и поперек, в смысле — горизонтально.

— Кто в юности не ошибался! Ты тогда был женат на Зубочистке, и храбрости у тебя было, как у мальчишки на побегушках. Так что ты ему ответил?

— Сказал, что ничем не могу помочь, пусть идет побираться у других. А через час, смотрю, сидит он у Пищалки, хвост распустил и ну заливать, ну заливать!.. Не знаю уж, о чем они там чирикали, но трещали без умолку.

— Вот увидишь, он так скоро заделается мальчиком по вызову. Хотя и то сказать, что ему еще и делать, как не рисоваться перед бабами и шастать по койкам. Грудь колесом, глазищи черные, сладкие, что твоя лакрица…

— Я бы так ни в жизнь не смог, — вздохнул Марсель и пощекотал свою лапочку.

Какое счастье! Он счастлив. Радужный взлет к счастью смыл все тревоги. Он с блаженной улыбкой возлежал подле жены и готов был болтать, болтать без умолку. Им было хорошо вместе, рядом с Жозианой он никогда не мог подолгу дуться или расстраиваться. Он с наслаждением вдыхал аромат ее густых, мягких волос, тыкался носом в складочки на шее, слизывал капельки пота, зарывался лицом в мягкое, упитанное тело. Жизнь преподнесла ему поистине царский подарок: лучшая из женщин, феникс! Его половинка! И все заботы стираются бесследно, как мел со школьной доски.

Когда сжимал лапочку в объятиях, он забывал обо всем на свете.

Забот между тем было немало. Трудностей перед ним громоздилось столько, что голова кругом. За что хвататься?..

Он привык полагаться на свой пацанский здравый смысл, хитринку, умение вовремя подстроиться, на великолепную деловую хватку — когда нужно там облапошить, тут запутать и вывернуться из любой заварухи. Марсель Гробз не безгрешен. В университетах не обучался, но обладал подлинным даром видеть все и по частям, и в совокупности, чутьем чуял, как опередить соперника, и всегда умел застать врага врасплох. В делах ничем не брезговал: не чурался ни сунуть, кому надо, в последний момент конвертик, ни взять и выйти из соглашения, ни попросту соврать на голубом глазу. Он превосходно просчитывал и планировал все наперед. Никогда не путался в догадках и предположениях — разве что с тем, чтобы задурить неприятеля. Прикинуться слабым, чтобы вернее затем разнести в пух и прах. Он умел и подпустить подленький намек, чтобы заронить подозрение, и дать неверные сведения, и с деланым простодушием от всего откреститься, — а затем предстать в своем подлинном облике, этаким римским полководцем и триумфатором.

Он уяснил, что за деньги можно купить что угодно, и без колебаний выписывал чеки в уплату за спокойную жизнь. На все есть своя цена; если она разумна, почему бы не раскошелиться? Так в свое время он и замирился с Анриеттой. «Денег ей подавай? На здоровье! Да я ее закормлю до отвала, лишь бы оставила нас в покое!» А уж заработать заново все, что придется потратить на эту хмурую, черствую бабу, которая столько лет сидела у него на шее, — на этот счет он был совершенно спокоен. Подумаешь! Ну, сглупил он в свое время, захомутала она его, теперь, что поделаешь, надо платить. Но если деньги правят всем — он будет править деньгами. Сам он под власть этого ненасытного хозяина не подпадет.