в хозяйство положил, — неторопливо говорил мне Петр. — А все потому, что на шее у государства не хочу сидеть. Есть тут у нас горлопаны… Кричат на собраниях, что молоко в орсе не продают, что картошка гнилая. А самим тряхнуться лень, землю лень копнуть.

Я согласился с Петром. Но березок, сведенных им на пригорке, мне все-таки было жаль.

Петр познакомил меня со своим сыном. Лешка сидел в сарае и перебирал картошку, обрывая с клубней тонкие светло-зеленые ростки. Когда мы знакомились, он протянул мне руку, и пожатье ее было по-мужски крепким.

— Помощник мой, — с затаенной гордостью сказал тогда Холодов. — К хозяйству приучаю…

Лешка взглянул на отца и взял из мешка очередную горсть картофелин с хилыми ростками. Мешок был объемистый, и я подумал, что Лешка, наверное, просидит возле него весь день. Весь чудесный летний день, когда солнце рассыпает по озеру веселые блики, в омутах всплескивает рыба, когда в звонколистом осиннике кукует кукушка и на пригорках зреет земляника.

— Ты, Алексей, как с картошкой кончишь, забор посмотри. Утром я назаровскую козу опять на огороде видел… Видно, эта тварь где-нибудь лаз нашла.

Лешка коротко кивнул головой и поглядел на меня тоскующими глазами.

— У тебя тоже, наверное, такой растет? — спросил меня Петюня.

У меня еще никто не рос.

— Зажился в холостяках. Дом надо заводить тебе, Андрей, — сказал Петр и, положив на плечо сына широкую ладонь, добавил: — Сыновей растить. То, что мы нажили, надо из рук в руки передать…

Когда в школе я стал расспрашивать о своих будущих учениках, старая учительница Мария Степановна сказала мне:

— К Алексею Холодову вы внимательнее приглядитесь. Парень книжки любит. Если бы не отец, он бы запоем читал…

Мария Степановна тоже сидела сейчас за столом с красной скатертью и слушала рассказ Холодова то и дело поправляя очки, сползавшие на нос. Из судей, выбранных жителями поселка, я больше всего боялся ее. Знал, что она не будет много говорить. Она тихо спросит: «Как же это вы, Андрей Викторович, человека могли обидеть?» — и, глядя мне в глаза, будет ждать ответа. Что я ей скажу в оправдание глупостей, которые натворил на узком перешейке во время лесного пожара?..

— Потом он к моей лодке подскочил и перевернул ее… Три копны сена по озеру так и поплыли. Ни травинки не осталось, — продолжал Холодов.

И все, что он рассказывал, было правдой. Действительно я утопил в озере три копны накошенного им сена. Утопил без всякого смысла, не отдавая себе отчета, хотя эти паршивые копны не имели никакого отношения к той истории, которая произошла на перешейке.

Главным в этой истории был Лешка Холодов.

Он сидел, согнувшись, на кончике скамьи и старательно разглаживал на коленке и без того гладкую штанину. Уши у Лешки были белыми, как листки бумаги, и кожа на лбу сморщилась бугристыми складками.

Странно, что Лешка до сих пор не удрал из клуба. Что его удерживало здесь? Наверное, страх перед отцом.

В обстоятельном рассказе Холодова чувствовалась глухая сила. Только теперь я сообразил, что у друга моего детства отличная память. Что он хорошо помнит мое бегство из поезда в ту ночь. Видно, он считает, что сейчас я тоже струшу и потихоньку уеду из Хиг-озера. Тогда все пойдет по-старому. Лешка будет перебирать в сарае картошку, носить веники для коз, следить за тем, чтобы в заборе ненароком не образовался какой-нибудь лаз. Будет помогать отцу по хозяйству и понемногу забывать про книжки…

Нет, Петюня, из Хиг-озера я никуда не уеду. Я заплачу тебе деньги за утопленные в озере копны и буду рассказывать твоему сыну о Горьком и Маяковском, о Диккенсе и Толстом. Я выведу его за калитку твоего дома, где ради лишнего мешка картошки ты свел под корень березовую рощу…

— Понятно, — задумчиво сказал нормировщик, когда Холодов кончил и уселся на скамейку рядом с сыном. — Теперь Логинова послушаем. Для порядку, так сказать.

Лешка втянул голову в плечи, словно над ним занесли палку.

Мне надо было рассказать людям, что случилось неделю назад на узком перешейке между двумя озерами.

В июне стояла небывалая для здешних мест сушь. Каждый день солнце выкатывалось из-за леса громадным шаром и начинало палить не привыкшую к жаре землю. Высохли болота, и белый ягельник уже не пружинил под ногами, а ломко хрустел, рассыпаясь, как песок.

В Хиг-озере вода осела на добрый метр, обнажив узловатые корни ивняка.

Горели леса. Почти каждую неделю на небе размазывалось фиолетовое пятно, и кто-нибудь из старожилов, приставив ко лбу ладонь, вглядывался и определял:

— У Шундручья занялось…

Затем самолет пожарной охраны сбрасывал над поселком хвостатый вымпел. Хмурый начальник лесоучастка снимал бригады с лесосек, раздавал лопаты и ведра, брал из орсовского магазина консервы, и лесорубы уходили тушить пожар.

Люди измучились на пожарах. Они возвращались в поселок с горелыми прорехами на одежде, с воспаленными глазами, с ожогами на руках. С надеждой смотрели мы в те дни на самую крохотную тучку, плывущую на небе. Но, словно по уговору, тучки были легкие, как хлопья ваты, и не роняли на землю ни одной капли дождя.

В конце июля случилось то, чего с тайной тревогой уже давно ждали в поселке. Дымный хвост встал в лесу километрах в двух от селения, возле делянки первой бригады.

Я начал рассказывать все как было.

В этот день я уехал на рыбалку километров за пять от поселка. Устроившись в укромном заливчике, неторопливо таскал увесистых окуней и плотвичек.

К полудню решил перекусить. И только тут, выбравшись из заливчика, увидел дым над лесом.

Бросив в лодку садок с рыбой, я смотал удочки и быстро поехал к поселку.

За полчаса я уже добрался до перешейка, разделявшего озера. Перешеек был низкий. В половодье его местами заливала вода. Когда она скатывалась, на нем оставались густые кусты ивняка, а летом вырастала буйная, в пояс, трава.

Черный столб дыма, поднявшийся над лесом возле поселка, угрожающе загибался к перешейку. И я уже тогда подумал, что худо будет, если пожар проскочит в необжитое Заозерье, в бескрайные заповедные леса…

Изо всех сил налегая на весла, я гнал лодку в сотне метров от берега.

И вдруг увидел, что в густой осоке приткнута к берегу черная объемистая плоскодонка. Я узнал ее. Это была плоскодонка Петра Холодова.

— Петро! — крикнул я изо всех сил, привстав в лодке. — Лес горит! Слышишь, Пет-ро!..

На мои крики никто с берега не отозвался. Это показалось мне непонятным. Я хотел уже