Бонхёффер и Мюллер сразу же нашли общий язык. Годом позже Мюллер укроет Дитриха в альпийском монастыре в Эттале, но пока что Бонхёффер курсирует между Зигурдсхофом и Берлином. Заговорщики собирались нанести удар в тот момент, когда Гитлер отдаст приказ идти на запад. Но Гитлер уже несколько раз назначал дату нападения, приводил армию в состояние боевой готовности и в последний момент все отменял. Он проделывал это двадцать девять раз на протяжении нескольких месяцев, пока не довел до исступления весь генералитет. Полномасштабный военный переворот был чрезвычайно сложно организован, приказы передавались по цепочке сверху вниз, и, к несчастью, последнее слово оставалось за генералом Браухичем. Его с огромным трудом уговорили присоединиться к заговору, а постоянное напряжение, а затем разочарование от бесконечно откладывавшегося «часа Х» высасывало из военачальника остатки отваги. Когда в мае 1940 года Гитлер отдал, наконец, приказ наступать, заговор запутался в собственных многочисленных щупальцах и в итоге не произошло ровным счетом ничего. Полный провал.

15 марта закончила обучение последняя группа семинаристов, а два дня спустя гестапо закрыло Зигурдсдорф. Их все-таки разоблачили, и на том кончился золотой век, начавшийся в 1935 году в Цингсте. Бонхёффер лишился возможности готовить будущих пасторов. Пришлось задуматься о следующем шаге, выбор путей резко сократился. Все подталкивало его к более глубокому участию в заговоре, хотя какую форму примет это участие, пока оставалось неясным.

Парадокс христианина, вовлеченного в заговор, цель которого – убийство главы государства, лучше всех удалось разъяснить Эберхарду Бетге. Он доказал, что путь Бонхёффера к политическому сопротивлению не был отходом от прежнего его склада мыслей, но стал естественным, неизбежным выводом из его общего мировоззрения. Быть храбрым и говорить правду, «исповедовать», каковы бы ни были последствия – этого принципа Бонхёффер старался придерживаться всегда, но в какой-то момент одни лишь слова, пусть и правдивые, стали отдавать «дешевой благодатью». Бетге выстраивает определенную хронологию.

...

С той же логикой, с какой его отец подходил к вопросам науки, Бонхёффер подходил к богословским проблемам. Существует одна и только одна реальность, и Христос – либо Господь всего, либо ничего. Бонхёффер постоянно повторял, что каждый христианин должен быть «вполне человеком», то есть впустить Бога во все аспекты своей жизни, а не только в некую «духовную» область. Изображать из себя эфемерную фигуру, беседовать о Боге, но не пятнать рук о реальный мир, куда Бог поместил тебя, – дурное богословие. Во Христе Бог показал нам, что Он посылает нас в этот мир и ждет от нас послушания, выраженного именно нашими действиями в мире. Вот почему Бонхёффер решился «замарать руки»: не потому, что ему изменило терпение, но потому, что Бог говорил с ним и требовал дальнейших шагов в послушании.

После долгих месяцев проволочек Гитлер отдал своим войскам приказ идти на запад. 10 мая Германия напала на Голландию. Через пять дней страна капитулировала. На очереди была Бельгия, и вскоре немецкие танки уже неслись по Франции. 14 июня завоеватели вошли в Париж и три дня спустя похлопывали французов по плечу, учась выговаривать слово oncle («дядюшка»).

Чудовищный разгром. А тем временем на другом конце сделавшейся теперь германской Европы Бонхёффер и Бетге гостили у одного из братьев в Восточной Пруссии. После утренней встречи пасторов они переплыли на пароме на полуостров и устроились на открытой веранде кафе погреться на солнышке. Ныне этот город, Мемель, находится в Литве. И там, на веранде, они услышали по радио фанфары и объявленную на всю страну потрясающую новость: «Франция пала!». Через двадцать два года после тяжкого унижения Германии Гитлер взял реванш.

Люди как с цепи сорвались при этой вести, они вскакивали на стулья, забирались на столы. Все поднимали руки в нацистском приветствии и пели «Deutschland über Alles» и «Хорст Вессель». Пандемониум патриотизма. Бонхёффер и Бетге замерли, точно жуки на булавках, – вернее, замер Бетге, а Бонхёффер вполне слился с народным ликованием. К ужасу Бетге, его друг тоже встал и поднял руку в ненавистном салюте «Хайль Гитлер». Обернувшись к растерянному Бетге, Бонхёффер шепнул ему: «С ума сошел? Задирай быстро руку! Нам много ради чего придется рисковать жизнью, но уж никак не ради этого дурацкого жеста!»466.

Удивительный друг и наставник многому научил Бетге за пять лет их знакомства, но это было нечто новое: тут-то Бетге и понял, что Бонхёффер уже перешел черту. Он вел себя с осторожностью заговорщика. Он не хотел, чтобы его внутреннее сопротивление бросалось в глаза, он старался слиться с массой. Он уже не пытался публично выступать против Гитлера, у него были задачи поважнее. Нельзя было подставляться, надо было заняться делом, к которому призывал его Бог, и ради этого мимикрировать, не попадать на заметку. Бетге не может с точностью определить дату, когда Бонхёффер, так сказать, «официально» вошел в заговор, но на веранде мемельского кафе, увидев, как его друг вскидывает руку в нацистском приветствии, Бетге понял, что черта уже пройдена: от «исповедания» Бонхёффер перешел к «сопротивлению»467.

Через три дня в лесу к северу от Парижа разыгрывалась причудливая сцена. Гитлер, считавший милосердие признаком слабости, недостойной представителя высшей расы, принудил французов подписать договор о капитуляции в Компьенском лесу на том самом месте, где те в 1918 году заставили немцев принять договор о перемирии. Тот черный день национального унижения был все еще свеж в памяти Гитлера, и ему требовалось обставить реванш как можно нагляднее. Привести побежденного врага на то место, где прежде этот враг унизил немцев, было лишь малой частью плана. Мелочная мстительность достигла высот, на которых нормальному человеку уже не хватило бы кислорода в разреженном воздухе: капитуляцию принимали в том самом железнодорожном вагоне, в котором было подписано перемирие. С этой целью вагон вытащили из музея, где он хранился, и доставили обратно в лес. Пневматическими дрелями разрушили стену музея и вытащили вагон, направили его обратно в прошлое, в тот день, когда немецкому народу нанесли тяжкую рану. Рана, по-видимому, все еще гноилась, и ритуальный целитель распорядился поставить ему то самое кресло, в котором тогда сидел Фош, – ему требовалось буквально поменять местами французов и немцев. При такой склонности к символизму удивительно еще, что он не положил оригинал Версальского договора в железный ящик и не утопил его в море.