Война поставила Бонхёффера в трудное положение. Он и без того был (по крайней мере, с виду) человеком парадоксальным, а война усиливала эти противоречия. Бонхёффер не собирался воевать за гитлеровскую Германию, но он всегда поддерживал молодежь, которая воспринимала ситуацию иначе, чем он. Он также понимал, что у молодежи, в отличие от него, нет иного выбора. Альберт Шёнхер описывал тогдашнюю обстановку так:

...

В середине октября, когда бои в Польше закончились, показалось возможным возобновить коллективный пасторат, хотя бы в Зигурдсхофе. Прибыло восемь семинаристов, и Бонхёффер продолжил с того места, на котором остановился. Он все время перемещался из сказочной, не от мира сего, идиллии померанских лесов в бурлящий интригами котел Берлина и обратно. Зима выдалась на редкость суровая, и все же это была чистая радость – укрыться в первобытном заснеженном мире, вдали от жестокой реальности войны.

Надолго укрыться все равно не удавалось. В Берлине Бонхёффер встречался с Донаньи, который, как обычно, рассказывал ему все, но на этот раз Бонхёффер услышал нечто, о чем раньше не знал, нечто, в корне изменившее его позицию. Это было ужаснее, чем все, что он мог представить в худшем своем кошмаре. То, что он узнал, заставило Бонхёффера с новой силой ощутить свое одиночество, потому что Церковь и экуменическое движение прилагали все усилия к прекращению войны, а он теперь видел главную задачу в устранении Гитлера, и лишь после этого, как он полагал, Германия сможет вести мирные переговоры. Зная то, что ему теперь открылось, он считал мир при Гитлере ничуть не лучше войны. Но подобные убеждения нельзя было высказывать даже в экуменических кругах. Тогда-то Бонхёффер и начал осознавать себя участником заговора, нацеленного на свержение Гитлера. Этим знанием он не мог поделиться даже с ближайшими друзьями, это становилось слишком опасно. Как никогда ранее, он оставался один на один с Богом и представлял свои поступки на Божий суд.

Что же Донаньи поведал Дитриху? Донаньи рассказал ему о том, что под покровом войны Гитлер спустил с цепи неслыханные прежде ужасы, по сравнению с которыми бледнеют и отходят на второй план обычные несчастья военного времени. Из Польши приходили отчеты, свидетельствовавшие о неописуемых злодеяниях эсэсовцев, о деяниях, каких цивилизованный мир и представить себе не мог. Например, 10 сентября группа SS согнала пятьдесят польских евреев на принудительную работу – восстанавливать мост. Когда задание было выполнено, надсмотрщики отвели работников в синагогу и там перебили всех. То был лишь один случай из многих. Продвижение вермахта в Польшу сопровождалось систематическим истреблением гражданского населения.

Основным информатором Донаньи был его начальник, адмирал Канарис. Канарис в отчаянии добился встречи с главой немецких вооруженных сил Вильгельмом Кейтелем. Они встретились 12 сентября в личном поезде Гитлера, и Канарис предъявил шефу OKW отчеты о чудовищных злодействах, которые вели Германию к погибели. На той вполне цивилизованной с виду встрече Канарис и не догадывался, что насилие будет продолжаться и шириться. Германия действительно устремилась навстречу собственной гибели, но насколько ужасен будет и сам путь, и его конец – этого даже встревоженный Канарис не мог представить себе во всей полноте. Немецкая культура, целый мир, который он, Донаньи, Бонхёффер знали и любили, будет полностью уничтожен. Следующие поколения вырастут с мнением, что ничего хорошего не найти в истории страны, оказавшейся способной на такое зло. Только это и останется – память об ужасе. Вырвавшиеся на волю темные силы пронеслись, словно бесы на бесовских же мертвых лошадях, сметая не только настоящее и будущее, но и прошлое Германии.

Канарис, как и другие старшие офицеры, сокрушались о присущей Гитлеру жестокости и агрессивности, но они понятия не имели, что он сознательно культивировал в себе зверство, что это составляло часть идеологии, и носители этой идеологии лишь ждали подходящего момента, чтобы вцепиться в горло каждому еврею и каждому поляку, священнику, аристократу и растерзать их на куски. Немецкие аристократы никак не ожидали тех рек крови, что внезапно для них хлынули, гейзером взметнулись к небесам. Какие-то намеки, предостережения звучали и раньше, но все это было слишком чудовищно, чтобы в это можно было поверить.

Желанный для Гитлера час пробил, и первого сентября новый дарвинизм начал победное шествие по Европе, состоялось ницшеанское торжество сильного над слабым. Приносящие пользу будут порабощены, прочие – уничтожены. Мировое сообщество возмутилось нарушением международных норм, беспардонным захватом территории чужого государства, но это такая малость по сравнению с тем, что начали творить на захваченной земле нацисты. Расовая идеология не предполагала только лишь удовлетворенность присвоением новых земель: Польше предстояло сделаться гигантским концлагерем, источником даровой рабочей силы. Поляки причислялись к недочеловекам, Untermenschen. Мало было оккупировать их страну – предстояло запугать население, сломить его, приучить к полной покорности, превратить в скот. Немцы, провозглашала новая идеология, не проявят ни капли милосердия, не оставят ни малейшего шанса врагу. Жестокость и беспощадность агрессивно насаждались в качестве главных национальных добродетелей.

Канарис отмечал в дневнике: «Я сообщил генералу Кейтелю об известных мне планах широкомасштабных казней в Польше, о замышленном уничтожении аристократии и священства»455. Речь шла о плане, который эсэсовцы именовали «очищением дома от евреев, интеллигенции, священников и аристократов». Уничтожению подлежали все потенциальные лидеры польского народа. Назначенный на должность генерал-губернатора новых территорий Ганс Франк провозгласил: «Поляки станут рабами Германского рейха!»

И все же неверно утверждать, будто то был гром с ясного неба. Намеков хватало, самым откровенным была автобиография Гитлера Mein Kampf . Западный мир мог бы и предугадать будущее, но кто был в силах поверить в подобное? 22 августа Гитлер, не моргнув глазом, предупредил своих генералов: да, многое из того, что произойдет на войне, не придется им по вкусу. Порой он сам именовал грядущие жестокости «работой дьявола», но по его словам, «методами Армии спасения войну не ведут». Все было спланировано заранее, и на том же заседании 22 августа Гитлер запретил военным вмешиваться в такие вопросы – «пусть ограничатся выполнением своего воинского долга»456.