разбросанных на тысячеверстных пространствах; они разбегаются в разные стороны, пересекая пашни, луга, продираясь через уремные забоки, теряясь в лесной глуши, петляя иногда хитроумно вокруг одного и того же места как заколдованные, и, вдоволь накружившись и напетлявшись, выходят наконец к главным артериям — большим дорогам и трактам; сибирские проселки, как и люди, проложившие их, не похожи один на другой, каждый со своими особенностями, норовом — то прямые и ровненькие, поросшие по краям густой чистой травкой, конотопом да подорожником, то извилисты и неудобны, проторены как бы наугад, случайно и без всякого расчета, и ездить по таким дорогам — одна маета: колеса то и дело со стуком и бряком срываются в глубокие выбоины, прыгают по кочкам и толстым корневищам, ползуче, по-змеиному пересекающим колею, цепляются за пни и деревья, оставляя на них густые дегтярные отметины…

По одной из таких дорог намаявшись досыта, и приехали жарким июньским днем в деревню Разуваевку Ядринцев и Боголюбская. Деревня поразила их своим угрюмым, неприветливым видом. Дома разбросаны там и сям, отчего улица тянется вкривь и вкось: черные остовы пригонов и изб с крыш которых содрана солома (должно быть, еще зимой или весной скормленная скоту), стояли, как скелеты, производя удручающее впечатление. Деревня казалась погорелой… Они разыскали разуваевского старосту, дом которого стоял на взгорке, наискосок от небольшой рубленой церквушки, с невысокой дощатой папертью, а сказать проще — обыкновенным деревенским крыльцом. Церквушка вот уже почти полгода бездействовала — батюшка в одночасье собрался, склал добро, взгромоздился с матушкой в повозку, да и был таков. Лба напоследок не перекрестил. А другого то ли забыли прислать, то ли не нашлось подходящего…

— Дитенка негде теперь окрестить, — жаловался староста, медлительный рыжебородый мужик, Епифан Авдеич Пушкарев, встретивши гостей у своего двора. — Вот и ездим за тридцать верст… Несподручно, конечно, а куда денешься. — Выяснив, кто они и с какой целью приехали, был немало удивлен, смущенно и с любопытством поглядывал на Боголюбскую. — По правде сказать, дохторов у нас не было сроду. Заседатель был, землемер лонись наезжал, а чтобы дохтор — нет, не случалось…

— А сами-то вы ездите к доктору? — спросила Александра Семеновна.

— Куда-а! — махнул рукой Епифан Авдеич.

— Как же вы обходитесь?

— Дак и обходимся.

— И не болеет никто?

— Отчего не болеют — болеют, случается… Да вы проходите, проходите. Милости прошу, — спохватившись, начал приглашать. — Дорога неблизкая. Должно, устали? Отдохните.

Дом Епифана Авдеича, крытый по-круглому, большой и просторный, выделяется в своем порядке, да и во всей-то деревне таких домов два или три, не больше, и они не могли изменить общей картины.

Александра Семеновна решила не откладывать на завтра, а немедля, сегодня же начать подворный обход, осмотреть больных и здоровых. Первое же знакомство с разуваевцами ужаснуло ее, превзойдя все опасения.

— Это немыслимо! — говорила она вечером. — Люди и скот в одинаковых условиях… Как тут не быть болезням?

— Дак вы напрасно изволите беспокоиться, — невозмутимо держался Епифан Авдеич. — Народ у нас ко всему привышный… — Зато, когда Ядринцев заговорил о посевах и урожае, старосту будто подменили. — Какой там хлеб — слезы одни! — с горечью махнул он рукой. — Летось все пожгло, а нонеча опять беда — кобылка напала. Стрижет все подряд, никакого спасу…

— Надо уничтожать ее, не сидеть же сложа руки, — сказал Ядринцев. Епифан Авдеич покачал головой?

— Да как же ее уничтожишь? Она, говорят, по всему Тоболью расплодилась… Должно, опять без хлеба останемся.

Зашла в горницу хозяйка, глянула на мужа выразительно, как бы говоря: «Людям отдыхать надо, а ты с разговорами», и Епифан Авдеич поспешно встал и, пожелав доброй ночи, удалился.

Хозяйка разобрала постель на деревянной кровати, взбила подушки, не спросив ни о чем и не сказав ни слова, и тоже вышла, плотно притворив за собою дверь. Ядринцев и Боголюбская остались вдвоем. И в первый миг не могли понять, что произошло. Александра Семеновна стояла посреди комнаты, высокая и прямая, в какой-то странной неподвижности, точно оцепенев. И Ядринцев не решался к ней подойти, выжидательно на нее смотрел.

— Видите, Николай Михайлович… — сдержанно и глухо засмеялась она, и смех ее был нервным и неестественным. — Нас приняли за супругов. Вас это не пугает?

— А вас? Поверьте, Сашенька, меня ничто не пугает, когда вы рядом… Ничто!

Она глубоко вздохнула, чуть откинув голову, и медленно, с отчаянием проговорила:

— Весь ужас в том, Николай Михайлович, что мне с вами тоже не страшно…

Они проснулись утром — как муж и жена. И это чувство было простым и естественным, словно иначе у них никогда и не было. Мокрая от росы стояла за окном черемуха. Запах шел от нее опьяняющий. Билась о нагревшееся стекло муха. Было тихо. И вдруг нечеловеческий вопль ворвался в эту тишину, сорвал их с постели.

— Убью-у-у! — вопил кто-то на всю улицу. Мимо окон пробежал мужик, с нелепо болтающейся через плечо сумкой, с перекошенным от страха лицом, и тут же появился другой, с березовым дрючком в руках, поднятым над головою, он пытался настичь первого. — Убью-у-у!.. — орал изо всей силы, и стекла в рамах жалобно дребезжали от его крика.

Потом они видели, как Епифан Авдеич пошел на этого буяна, выхватил у него дрюк, отбросил в сторону. И тряс его за плечи, стараясь привести в чувство, уговаривал:

— Опомнись, Терентий, угомонись… Охолони, кому говорят!..

Терентий мотал взлохмаченной головой, вырывался, но староста держал его крепко. И Терентий обмяк в цепких его руках, со стоном выдохнул:

— Да ить поглядел бы ты, Епифан, чего он, змей подколодный, с рыжухой моей натворил… Угробил кобылу. Застой, говорит, в жилах, кровь надо пущать… Вот и пустил. У-у! — рванулся было опять. — Чего натворил, чего натворил… Облыжная твоя душа!.. Окромя прижигания да кровопускания, ничего не знаешь…

— Нашли лекаря… — сердито хмурился Епифан Авдеич, поглядывая на стоявшего поодаль мужика, со странно болтающейся через плечо сумкой. Мужик был остроглазый, с бородкой, невысокого роста. — А ты иди, иди, — пригрозил ему староста, — чтоб духу твоего боле тут не было.

— И не будет, — ответил тот заносчиво. — Пропадите вы пропадом! Сами зовете, а потом виноватого ищете…

— Так я тебя звал кобылу излечить, а ты ее совсем доконал! — гневно крикнул Терентий. — Изверг ты, а не лекарь!..

— Сами вы изверги, — спокойно отвечал мужик, поправляя на плече сумку. — Погодите, поеду вот в прокурорский надзор, — пригрозил вдруг, — доложу, как вы тут над живым человеком изгаляетесь. Будто собаку держите на цепи…

— Чего брешешь….

— Это я-то брешу? — взвился мужик. — Погодите, я вас выведу на чистую воду!..

Подошел Ядринцев, стал