В Крестовой было пестро от чёрных и золотных одеяний, рябило в глазах. Оробел Аввакум: «Ох, сколько их на одного, — думал. — Сорок али больши. И греков довольно слетелось и русских не вмале. Эвон и новый патриарх Иосаф здесь, а как же без него, и царь-государь изволил на позорище поглядеть, и шпынь вечной — архимандрит Чудовский Якимушко — золотушным глазом помигиват, и Спасский Сергий — матерщинник. А энто гостюшки дорогие, побирушки, Паи-сий Александрийский, вор, величаемый «папой и патриархом Божия града и всея вселенной судия». Тьфу на тебя! Рядом с ним мостится Макарий, патриарх великия Антиохии и всея Востока. Как бы не так! Магмет турский тамо великий и об вас ноги обшаркиват. А наши-го сидят что лисы, глазёнками шустрят, посверкивают. Ба-а! И оне тут, жуки мотыльные из никонова навоза вылетевшие, Павлушка с Лари-ошкой. Ну-у, блядины высерки, в очах от вас всех темно».

Первым читал вслух по бумаге о греховных перечах Аввакума патриарх Московский. Долго жевал, как корова жвачку, хитроплетенье укоризн, всех утомил, а что делать — грехи не пироги, не прожевав не проглотишь. Вот и монотонил об одном и том же целую вечность, и зашушукались, ёрзая на скамьях, члены Собора, засморкались в ширинки, запокашливали. Даже Алексей Михайлович задремал и сник в кресле высоком, и скипетр с державой на колени свалил. После патриарха говорили другие, кто в гул чёл заранее выписанное в столбцы, кто заученно, по памяти, горячо и вдохновенно. И все кончали на том, что надобе протопопу покаяться, принять исправление книжное и треперстие и не мутить народ. Вроде бы всё шло тихо и гладко, только пропотели судьи, сидя в нарядных мантиях и рогатых камилавках.

После всех говорил Паисий «всей вселенной судия», и тоже долго, и об одном и том же. Аввакум всё это время стоял и уж не чувствовал ног, но напруженное тело и злость на судей — самодовольных и пышных, с лоснящимися лицами — не давали расслабиться и упасть. В полуобмороке слушал Паисия, речь которого пискливо переводил женоподобный Дионисий, грек архимандрит.

Паисий наконец сел на своё место, а переводчик, пристукнув жезлом о каменный пол, обратился к Аввакуму:

— Кайся! Священный собор выслушает и простит тя, заблудшего овча. Кайся не запираясь!

— Господи Исусе Христе, сыне Божий, не остави мя, — начал Аввакум. — Вселенские учителие! По апостолу Павлу: «Нельзя пере-меняти истину Божью во лжу». Вы корите мне, «…што де ты упрям, протопоп? Вся наша Палестина — сербы и албанасы, волохи и римляне с ляхами — все де тремя персты крестятся, один ты стоишь на своём упорстве». Што ответчу?.. Рим ваш давно пал и лежит невсклонно, и ляхи с ним же погибли, быша до конца враги христианам. А и у вас, гретсов, православие пестро стало от насилия турского Магмета, да дивиться на вас нельзя: немочны вы стали. И впредь наведовайтесь к нам учиться православию. У нас Божьей помощью самодержавство. А до Никона-отступника, коего вы лизали, а потом отшатнулись, как от чумы, в нашей России у благочестивых князей и царей всё было издревле правильне чисто и непорочно, и церковь наша была немятежна со времени Феодосия Печерского и святителя князя Володимира Красно Солнышко. Но по вашему наущению Никон заставил русичей треклятыми персты креститься. А наши первые пастыри все, все двумя перстами знаменовалися, такоже двумя перстами и благословляли по преданию святых отец греческих Мелетия Антиохийского и Феодорита Блаженного, и епископа Киринейского, и Петра Дамаскина, и Максима Грека. Чаю, не запамятовали? Ещё и Московский поместный собор, бывый при Иоанне, так же слагать персты и благословлять повелевает, якоже и прежние святые отцы Мелетий и прочие учили. Тогда при царе Иоанне быша на Соборе знаменосцы Гурий и Варсонофий, Казанские Чудотворцы, и Филипп, соловецкий игумен от первых святых русских благоверных князей-мучеников Бориса и Глеба и равноапостольного Сергия Радонежского. Но вижу я — вы их за святых не почитаете, сами тех святых святее.

Загудела, заахала палата, а уж как надсажались Павел с Илларионом, да подскуливал им худосочный Иоаким:

— Што ты русских святых поминаешь тут? — кричал Павел. — Глупы были оне, несмыслёны и грамоте не умели. Чему им верить?

— Как и писать-то не знали! — подхватил Илларион.

— Не знали, — вякал Иоаким. — Не умели-и!

— Боже святый! — взмолился Аввакум. — Как терпишь такое поношение! Веть пред тобою враками блюют на святых Твоих!

Паисий поднялся с места, вознёс руки и, успокоя соборян, важно кивнул протопопу — продолжай.

— Мне промолчать, так камения возопиют. — Зыркнул на него Аввакум. — Воистину омрачены сердца ваши, знаете, какое зло дее-те на земле Русской, но тьмою покрыты души и разум. Не помните, что глаголет апостол Павел? — «И якоже не искушиша Бога имети в разуме, сего ради предаст их Бог в неискусен ум творити неподобная, исполнена всякая неправды, блужения, лукавства, злобы и зависти». И я говорю — безответственны вы, никониане, со учителями вашими пред Господом всех! Солнце и луна, звёзды и само небо кругом впосо-лонь вертятся, а вы, святя церковь, округ её против солнца с лукавым кружаете, тако же крестите детей около купели с ними же ходя. Тако же и браки венчая против солнца бродите, а не впосолонь по преданию святых отец. Чему вы, пастыри вселенские, нас научить тщитеся? Нет в вас истины, токмо злонравие и корысть. Всё так! Своего царя потеряли, так уж и нашего проглотить сюды приволоклися. Да и какие вы патриархи, ежели отбрал Магмет турский престолы ваши? А Паисий «папа и патриарх и судия вселенской» пущий лжец и са-моставник, о том и греки знают, да вот навалились, распяли Христа в земле Русской, мздою наполня десницы своя.

Будто потолок обвалился в Крестовой, так всё заколыхалось от воя, но протопоп всех их перекрыл рокотом:

— Правильна творит над вами варвар! Яко Тиверий древле Пилата и Кайфу низверг, тако вас нынешних — Сал ган Магметович!

Алексей Михайлович тяжело поднялся на ноги и со скипетром и державой в руках смотрел на притихших патриархов, не понимая, что происходит, куда поворачивает святейший Собор. Тучные патриархи живо, не по годам, обскочили государя, что-то объясняя. Он отвечал им без переводчика Дионисия, а что — Аввакум не знал по-гречески. Но видно было, то ли царь не понимал их, то ли они его, так как недоумённо разводили руками и, тыкая пальцами в протопопа, оскорблённо ротились, тряся рогатыми клобуками.

Смотрел на них Аввакум, и смешок сотрясал грудь. Не удержался:

— Плюнь на них, Михайлович! — крикнул. — Веть ты русак, а не грек. Говори своим природным языком, не унижай его ни в церкви, ни в дому, ни в пословицах! А я не сведу рук своих с высоты небесные, покуда Бог отдаст тебя мне. И ныне в юзах, елико могу, о том молю Бога моего!

Будто и послушал его государь, ежели возвестил по-русски:

— Воля ваша, пастыри, расстригайте, анафемствуйте, но не боле того.

И покинул Крестовую в сопровождении юношей-рынд. Сразу же Павел с Илларионом и Сергий с Иоакимом набросились на Аввакума:

— Один всех нас обесчестил!

— Да сколь раз вам сказывать? — усмехнулся протопоп. — Не один я пред вами, а и Христово воинство со мною. — Он нагнулся, обмахнул руками сапоги. — Чист есмь я, а прах, прилипший к ногам моим, здеся и отрясаю.