он очень ценит – как стилиста даже больше, чем я. То, как он говорил о Тургеневе, дало мне очень многое – оживило, освежило, укрепило, я бы даже сказал, возвысило мое желание, которое последнее время преследует меня как никогда раньше. Желание, чтобы то скромное литературное наследие, какое я, может статься, по себе оставлю, состояло из большого числа безукоризненно выполненных мелочей, новелл и историй, показывающих жизнь во всем ее многообразии; жизнь, которую я вижу, знаю и чувствую; всю глубину и непознаваемость жизни Лондона, искусства, всего вообще. И чтобы мелочи эти были тонкими, необычными, запоминающимися и, как знать, быть может, – общепризнанными.

Тэн очень точно подметил, что Тургенев безукоризненно точно отрезал пуповину, соединявшую рассказ с самим собой.

1890

6 февраля

Вчера отправил второй акт «Калифорнийца»[371] Е. Комптону. Быть может, лучшая формула для создания драматического произведения, telle qu’il nous faut en faire[372] в наши дни, выглядит так: действие, которое никогда не превращается в диалог, и диалог, который всегда является действием.

Валломброза[373], 27 июля

Сюжет для небольшого рассказа. Молодой человек или молодая женщина в далеком городе на Западе, в Колорадо или в Калифорнии, окружает себя европейской «атмосферой» с помощью французских и английских книг, читает Мопассана, «Revue des deux Mondes», Анатоля Франса, Бурже, Леметра и пр. В результате он целиком в эту атмосферу погружается, живет в своем замкнутом мирке литературных ассоциаций, вне жизни. Его посещает рассказчик, он бывал в Европе и знает людей (предположим, рассказчик – современный художник-импрессионист); все эти прекраснодушные фантазии вступают в противоречие с кричащим западным уродством, газетчиками, вульгарностью и демократией. Должна тут быть и литературная дама из Новой Англии, «чистая и утонченная», худая и пылкая. Набросок, картина, взгляд – à la Maupassant. Суть рассказа в том, что, даже когда появляется возможность переплыть океан и воочию увидеть европейскую реальность, поехать в Париж и узнать хоть что-то о жизни, известной лишь по романам, – герой не двигается с места, никуда не едет. Он заворожен тем, что знает из литературы, тем, что ему известно давно и лучше всех. Сама по себе идея не так уж и хороша, но ее можно заострить. Главное тут – сама ситуация, то, что за ней кроется.

1891

13 июля, отель «Марин», Кингстаун, Ирландия

Надо приложить все силы, чтобы с успехом, с триумфом написать очень много очень коротких вещей. Последнее время с полдюжины таких набросков уже написаны, но, чтобы войти во вкус, потребуются время и сноровка. Прежде я никогда не пытался ставить себе такую задачу; впрочем, предельная краткость – необходимое условие для создания лишь некоторых произведений, остальные могут быть одни короче, другие длиннее. Не стану вновь пускаться в объяснения, чем я при этом руководствуюсь; достаточно будет сказать, что причины, меня к тому побудившие, более чем серьезны и убедительны. Если я и в самом деле хочу развязать себе руки, чтобы всерьез писать для театра, ни в коем случае нельзя связывать себя обещаниями сочинять романы. И это лишь одна из многих причин; довольно, впрочем, будет и ее, ведь задача, которую я перед собой ставлю, – творческая. Под творческой задачей я понимаю par excellence[374] соображение о том, что если писать короткие вещи, получаешь возможность касаться многих тем, сюжетов, держать в руках многообразные нити жизни…

Все это давно продумано, прояснено, переварено и вылилось в глубокое и чистое вдохновение. В результате подобных раздумий я пришел к выводу, что необходимо только одно – дать себе волю! Это я твержу всю жизнь, то же самое я говорил себе в далекие дни бурной и страстной юности. А меж тем так ведь себе волю полностью и не дал. Насущность этой воли я ощущаю почти физически, она давит на меня, преследует, мне начинает казаться, что в ней – мое спасение, мое будущее (если оно мне суждено). Ведь я владею всем необходимым, я полон сил – нужно лишь использовать эти силы, настаивать на своем, упорствовать, делать больше, много больше, чем уже сделано. А для этого поверить в себя sur la fin[375], коснуться, насколько это возможно, самых разнообразных сторон жизни, добиться глубокого, мощного, чистого звучания. Ведь жизнь в моем-то возрасте, при моей художественной отзывчивости – у меня, так сказать, в кармане. А потому – вперед, мой мальчик, вперед и ни шагу назад, тебя поджидает долгая и счастливая золотая осень. Берись за все, делай все, преображай все – будь творцом, будь знаменит, сражайся до последнего. Тебя подстерегают сомнения и разочарования, но ведь они всего лишь многочисленные и неотвратимые отклонения от наших идеалов. Передо мной поле, которое мне предстоит вспахать; оно засажено цветами, которые мне предстоит сорвать. Но – довольно общих слов, они носятся в воздухе, ими полнится творческая и даже частная жизнь. Вникай в частности. Мне нужно лишь жить и трудиться, смотреть и чувствовать, собирать и наблюдать. Подрамник под рукой – остается только вставить в него портрет. Пиши же их, эти портреты, пиши и впредь, не останавливаясь.

22 октября, Девир-Гарденз, 34

Вчера закончил нелегко давшуюся мне статью про Д. Р. Л. для январского номера «Атлантика»[376] и должен сразу же садиться за рассказ, обещанный Кинлоку-Куку[377]. Понемногу прихожу в себя от deboires[378] после спектакля Эдварда Комптона[379] по моему «Американцу». Не стану возвращаться здесь к этому печальному эпизоду, которого я еще не пережил и который, чувствую, еще скажется на моей будущей жизни. Жить же я буду ради нескольких вещей и прежде всего ради того, чтобы, в соответствии со своей давней, твердой и непоколебимой решимостью, добиться в театре прочного, почетного (если в театре есть хоть что-то почетное) и безусловного успеха. Пока же, дабы зализать полученные раны, утешиться и обрести неприкосновенное прибежище от всех этих пошлостей и страданий, я скрылся от мира в этой тихой, благословенной обители в благородном стремлении отдаться целительному и всепобеждающему творческому порыву. Возвращаюсь к творчеству наделенный бесценными опытом и мудростью, необходимым материалом, а также решимостью и возросшими способностями. Мерзости, с которыми я столкнулся, ныне воспринимаются мною как благодеяние – теперь-то я понимаю, что не мог, не должен был пытаться их избежать. Ах, этот ужасный закон художника – закон плодоношения, оплодотворения. Закон, в соответствии с которым художник из всего извлекает истину; закон, иными словами, приятия всякого опыта, всякого страдания, всякой жизни, любых возможностей, ощущений и истолкований. Держаться за все это, стремиться к совершенству, ко всему полноценному и