сшила заново, подогнала кусок к куску. Звучало удивительно хотя бы потому, что Нимхе подвесили на цепях и прикололи к стене железным прутом. Казалось: то, что она описывала, – для неё вовсе не колдовство. Легче лёгкого. Просто шепнула смерти, как давней подружке, и попросила повременить.

Нимхе велела паукам притащить Чеслава в свои владения и обвить его паутиной, а сама бестелесно – силами мыслей, на границе сущего – обвязала раздробленные части Чеслава тонкой нитью колдовства, вытянутой из его собственной души. Теперь всё в Чеславе держалось на этой нити, которой Нимхе приказала нырнуть в швейную иглу.

Наверняка она сокрушалась, что не сумела так же спасти своих учеников. Слишком была ослеплена болью – и слишком мало тогда у неё было времени.

Чеслав подцепил иглу, сейчас висевшую у него на груди, как оберег. Нимхе сказала, что, если сломать её, нить выскользнет, его душа расползётся на части, и тогда Чеслав умрёт. Стоило относиться к ней бережнее – может, хотя бы сложить в безопасное место, – только Чеслав не стал бы возражать, если бы игла внезапно сломалась.

Он не был благодарен ни судьбе, ни Нимхе. Он не просил его спасать. Он просил дать ему умереть, но Нимхе отказала ему и в этой просьбе.

Чеслав затушил пляшущие тени, как свечу. И снова остался один.

Раньше он был полон надежд и сил, как и полагалось юноше. Чеслав учился колдовству, любил лесную прохладу, названого брата и милую девушку из соседней деревни, а что теперь?..

Хорошо, что в подземельях Нимхе почти не было зеркал. Долгое время Чеслав не знал, как теперь выглядел, – он мог лишь ощупать себя или осмотреть своё тело. Но однажды он зашёл в покои убитых учеников, чтобы забрать их записи и книги, и в спальне Чедомилы случайно увидел своё отражение.

Он и сам мог догадаться: всё печально. Выбравшись из целебной паутины Нимхе и встав на ноги, он обнаружил, что для него стали невыполнимы простые вещи. Он с трудом ел и пил – вода вытекала изо рта и шла носом. Едва ворочал языком и не мог достойно объясняться с Нимхе. Первые недели всё вокруг двоилось – Чеслав думал, что так останется навсегда и он потеряет возможность читать. Благо обошлось. Хоть что-то.

Больше он в зеркала не смотрелся. По его подсчётам, он провёл у Нимхе около года: к чему-то привык, с чем-то смирился. Выбора всё равно не было, и никакое колдовство не вернуло бы его прежнего – Йовар хорошо знал то, что делал.

Чеслав же сейчас делал то, что ему говорила Нимхе.

Он поднялся и вернулся в комнатушку-пещеру, где обустроил себе угол. У входа встретил мохнатого паука в половину своего роста – тот толкался в проёме, точно забыл, куда ему нужно ползти.

– Уйди, – буркнул Чеслав, но беззлобно.

Злобы в нём тоже не осталось. Поначалу – да, он весь был как открытая рана, а сейчас… Он говорил с пауками только потому, что боялся разучиться. Пауки его всё равно не понимали и не могли высмеять за невнятную речь. Но они приносили ему еду – странные коренья и овощи – и в какой-то мере были единственными, с кем Чеслав делил своё одиночество.

Чеслав протиснулся в комнатушку, зажёг огни. Неровные стены нависали над его лежанкой и каменным выступом, заменявшим ему рабочий стол. Весь выступ был завален кривыми чертежами и манускриптами, лоскутами, зубами подземных червеобразных змей, и одни Тайные Люди знают, чем ещё, но Чеслав не думал, что кто-нибудь из них доберётся до этих залов.

Он устроился на вытесанном подобии скамейки, склонился над столом. Продолжил работу.

Колдовской огонь трещал над его ухом. Другие огни плыли в воздухе, освещая книги, чернильные кляксы и заготовки из извивающихся дымчатых теней. Нимхе довольно мурчала, узнав, какой он усердный ученик, – так Чеслав догадался, что пауки рассказывали ей о нём на своём паучьем языке; Нимхе говорила, что он готов сидеть над чертежами без продыху, совсем как Гарн, – днями и ночами, без еды и сна.

Она часто сравнивала его со своими мёртвыми учениками. Чеслав находил неожиданные решения, как Олейя. Первые его чародейские стежки – точь-в-точь стежки Велко, а страсть к звероподобным созданиям у него, конечно, от Ивоны. Чеслав думал, что Нимхе так тосковала – насколько могла тосковать жестокая ведьма, низвергнутая себе подобными. Она видела в нём не его, но призраки своих учеников. Узнавала их в нём одного за другим и в конце концов сказала: Чеслав – многообещающий чародей. Невероятно одарённый. Совсем как Чедомила.

Чеслав не знал, кому и что он сейчас мог обещать. Он не сломал свою же иглу только потому, что – как думал он сам, слабодушно – не мог решиться. Он сутками сидел в крохотной пещере, зарывшись в пергамент, чернила и чары, а дыра внутри никак не заполнялась, хотя он впитывал знания как губка. Чем довольнее становилась Нимхе, видя его творения, тем горше становилось Чеславу. Он ненавидел себя, своё тело, Йовара, Нимхе, весь свет – а потом ушла и ненависть, уступив место бесконечной пустоте.

Он не мог убить себя, поэтому хотел просто исчезнуть. Заснуть однажды и не проснуться. Или раствориться, как тени на стене, заменявшие ему знакомых, приятелей и собеседников, – чтобы от него не осталось ни косточки.

В его руке дрожал тонкий нож, которым Чеслав подрезал дымчатую бахрому. Тень увиливала, съезжала, и наконец Чеслав прижал её толстым гримуаром. Та жалобно зашипела, как от боли, и разинула рот, похожий на прореху в простыне. Чеславу внезапно стало её жаль. Беспомощную, никчёмную, ни на что не годную тень – только крестьян пугать.

Нимхе говорила, что он может сделать своих созданий опаснее и злее, если вложит в них свой гнев. Но гнева в Чеславе тоже не осталось. Зато он мог поделиться с тенями одиночеством, болью или безнадёжностью – этого добра у него хватало. Вряд ли прошлые ученики Нимхе создавали таких печальных чудовищ, которые охотнее бы сидели друг с другом у костра и мычали о своём горе, чем наводили бы ужас на соседние деревни.

Чеслав усмехнулся. И сам этому удивился: он не помнил, когда улыбался в последний раз, – наверное, так же, когда его собственная мысль показалась ему забавной. Закончив с тенью, он скрутил её в жгут. Затем – в спираль, сжимая до размеров фасолины. Поместил в рассечённый змеиный зуб, запаял чарами. Принялся за следующую.

Он оторвался от стола, только когда голова стала горячей и тяжёлой от боли. По