В страшном сне такой враг не приснится!

Слушать его оказалось ой как тяжело, уж с чего бы ей ловиться, а слова падали в сердце.

Так ли уж он не прав? Уж в ком в ком, а в ней избы нуждалась, как четвероногие в пятой лапе. Не строила она их, вообще не понятно, откуда такое чудо взялось. И прибирались сами, и обогревались сами, и еще угождали ей, поили, кормили, в бане мыли. Может, и помогла она избам избавиться от нечисти, но ведь разово, а харчуется уже не день и не два. И не умная была мысль, будто живет она со своими избами на земле, приютившей ее. Ведь и вправду зашлось сердечко, когда подумала, что не ей достанутся хозяйственные самостоятельные избы.

Имела ли она право тешить себя такой надеждой?

Стыд-то какой!

Дочушка Бабы Яги… Манька вдруг вспомнила, с какой неприязнью, будучи Ее Величеством, она поминала избы в своем сне. Она тряхнула головой, отгоняя наваждение. Не испытывала Помазанница к ним никаких любвеобильных чувств. И расстроилась еще больше – избы об этом не знали. И вряд ли стоило рассказывать, огорчая их. Дочушка Бабы Яги была им, как вынянченное дитятко. Если впустили Баюна, значит, дочушка Бабы Яги им небезразлична. Скажи-ка матери, что ее дитя родительницу с поганью сравнивает – руки на себя наложит. Избы были не какой-нибудь матерью, а самой заботливой и сердечной. А видения были только сном. Хуже, во сне Благодетельницей была она сама!

Маньке стало больно за избы, вспомнив, как снимала замки с их цепей и поливала раны на лапах живой водой. Им нельзя туда! Но разве сама послушала бы доброго совета, если бы верила и любила?

Она не знала, как повести себя, чтобы не обидеть избу, и гнилое нутро Баюна вынуть наружу. И опять, как в то время, когда сиротская доля катила ее перекати-полем, она почувствовала себя одинокою и ненужною. Но не Дьявол ли учил ее не доверять своим мыслям? Как знать, кто на этот раз играет ее головой? Ведь и ее понимали избы, хоть и не слышала их, не знала их языка. Она не пила кровь, не убивала, пока не трогали, не рыскала в поисках чужих половин.

Что-то да знала она о избах, как о самой себе…

Манька прислушалась к эманациям избы, проверяя их и внутри себя, и снаружи. Снова встряхнула головой. Что-то избе не понравилось, как-то вдруг стало пусто.

Насторожилась.

Может, радостью поделиться решила, налаженной жизнью, как это обычно бывает? Она и сама не раз искала мучителей, чтобы поднять себя в их глазах. Как-то так само собой получалось, язык развязывался, гордость за себя саму вылезала наружу, и, естественно, сразу после таких откровений все возвращалось на круги свои. Теперь Манька понимала почему. Древний вампир подхватывал слова и отправлял прямо в ум Благодетелей, которым становилось невтерпеж испоганить ей праздник жизни. Только сейчас до нее дошел смысл народной пословицы: по секрету всему свету…

Кот доел сметану и облизнулся, закусил рыбкой, притянул к себе вторую крынку.

– Мы, избушечка, из беды тебя вызволим, – пообещал он. – Горю твоему пособим… Ох, помнишь, как бегала дочушка наша, ягодка, по половицам твоим? Вся такая беленькая, голосок серебренный, а глазищи, будто озера синие… Так ведь не изменилась ни на столечко! А муж у нее —добрый молодец, словно сокол ясный… Ты Манечку придави лапой, а мы уж поборемся. Серая она да убогая, раздавить гадючку такую не жалко…

– Ты ей еще про времечко напомни, которое она на цепи просидела, сколько добрым людям жизни не дано! – привстав на постели, не выдержала Манька, не в силах больше слушать о Благодетельнице хвалебные речи. – Вампиры ведь бессмертные существа, на цепи могут до-о-олго держать! Что-то не торопилась твоя хозяюшка избушечку с цепи спустить! Долго ли с драконами-то? Убирайся, Баюн!

Она резко откинула одеяло, крепко сжала кулаки. Голос ее дрожал и охрип, она изо всех сил старалась, что прозвучал он грозно.

И немного растерялась…

Зверь оказался не маленький – и не кот, а Бог знает, что…

– Это мышь пищит, или комар летит? – огромный котяра-не-котяра повернул голову в ее сторону, ощерив зубастую клыкастую пасть.

Таких клыков Манька сроду не видала – саблезубые позавидуют! В глазах зверя заиграли угли, будто он только и ждал ее пробуждения. Он вдруг оказался прямо перед нею, нацеливаясь на прыжок, ударяя хвостом по полу.

А когти у него оказались железными – острые, как бритвы.

– Смотри, избушечка, смотри, как Мане правда глаза колет! – прищурился он. – Сижу, никого не трогаю, а Господь она, чтобы на дверь мне указать?! Ну так мы это исправим! Помогу тебе, избушечка! – он вдруг расплылся в едкой угрожающей ухмылке и приблизился, но как-то неправильно, одними глазами…

Манька так и застыла с поднятой ногой, с которой сегодня собиралась встать.

Каким образом зверь заставил ее мозг отключиться наполовину, она не знала, но второй половиной сразу же оценила опасность, исходившую от Баюна. Она боролась с полубессознательным своим состоянием из последних сил, выталкивая сознание на поверхность, но отрава и сладкой, и одновременно смертельной усталости уже захватила ее тело – и не было сил пошевелить ни рукой, ни ногой. Тело стало чужим. Хотелось лечь обратно в постель и уснуть навеки.

Она боролась, и не находила опоры. Свет мерк, забвение с приятнейшей истомой вырывало ее из Бытия быстрее, чем она успевала подумать.

Котофей Баюнович наклонился к ней, и почти как Дьявол проговорил в ухо:

– Спи Манин ум, спи! Сон в руку, сон в ум, спи, Манин ум, спи! Думай, как много добра на земле! Приоткрой окошечко, вот идешь ты, вся такая светлая да пригожая, и ровно теплое солнышко, кланяются тебе люди, и будто есть у тебя царство-государство, и живешь в палатах белокаменных… Хорошо ли тебе, Манечка, хорошо ли тебе, красна девица? Дай, избушечка, Камень Прямолинейный, поднесу к Маниной голове. Посмотри, как поплыла Манечка с чужим добром… твоим добром, избушечка, да ты и сама там есть!

Кот обличал ее каким-то своим, бессовестным способом…

Нет у нее никакого царства-государства, и палат белокаменных нету…

Но голова ее плыла и в голове рождались образы, как сказывал кот – было!

Не в сознании, в уме было.

– Дьявол, Дьявол! – беззвучно позвала Манька, понимая, что ни один звук не сорвался с ее губ. Даже мысль застряла и заснула где-то на середине. Один глаз перестал существовать, будто его вырвали, она и видела им, и одновременно чувствовала, что он залеплен какой-то гадостью…

Знакомое состояние! Проходила в Аду, когда черт положил на глаз бельмо в виде чьей-то задницы…

– Ой, Избушечка, дорогая, да воин ли Манька твоя? Ей ли нечисть изводить? – долетел до нее насмешливый резиновый и тягучий голосок Баюна, как будто издалека.

Манька, превозмогая навалившиеся на нее тяжесть и бессилие, махнула рукой, и сразу почувствовала, раздвоившись уже в теле, что рука остается на месте, а машет она… чем-то другим. Рукой, но как будто не настоящей.