предложения? – с явным неудовольствием поинтересовался Пугачев. – Выбор, по-моему, у нас небольшой. Или «дожидаться», как ты сказал, либо уходить. Только вот куда и зачем?

– А есть уверенность, что они идут именно сюда? – после довольно продолжительного молчания спросил Арсений.

– Не понял, – нахмурился Пугачев.

– О нашем здесь присутствии они вряд ли осведомлены. Птицын и я для них полная неожиданность. Об Омельченко, насколько я понимаю, пока ни слуху ни духу. Кто его видел кроме нас? Ну а Алексей в своем единственном здесь наличии им вряд ли интересен.

– А то, что на ваши ракеты ни ответа, ни привета, – пробормотал вроде бы задремавший Птицын, – очень даже просто: ночью река стала. Теперь, пока лед не окрепнет, они так и будут там находиться в целости и сохранности. Если, конечно, они там, на озере.

– Но ответить-то они могли, – раздраженно не согласился Пугачев. – У них тоже ракетница имеется. Даже две.

– А это действительно непонятно, – сказал Арсений. – Если только… – Он по привычке замолчал.

– Если что? – поторопил его Пугачев.

– Если с ними что-то не случилось.

– Так и я об этом же.

– Кошкин тоже куда-то исчез, – внес и я свою лепту в явно заходящие в тупик рассуждения.

Омельченко неразборчиво выматерился на мое дополнение и стал одеваться.

– Куда? – спросил Пугачев.

– На кудыкину гору, – огрызнулся Омельченко.

– Я надеялся, что у нас команда, а не шалтай-болтай, – недовольно буркнул начальник следственной бригады.

– На двор. Заодно послушаю и понюхаю, что вокруг и около происходит. Привык на чутье надеяться, а не на распоряжения и приказы.

– Кроме девятибалльной пурги ничего там сейчас не вынюхаешь, – проворчал Птицын. – Здесь закуток, поэтому почти терпимо. А шаг в сторону – руки вытянутой не видать. Ракеты в том числе. Через перевал, где Арсений Павлович хотел пройти, полностью не проханже. Река только что стала, лед чуть живой, на нее тоже не свернешь. Так что какое-то время у нас имеется. А порассуждать, что к чему, лишний раз не вредно.

– Попрут наугад, на зону могут выйти, – замерев на месте от пришедшей в голову мысли, медленно, словно самому себе, тихо проговорил Омельченко.

– Понимаешь, что тогда? – тоже каким-то осевшим голосом спросил Пугачев.

– Взорвет все на хрен. Выхода у него не будет, – опускаясь на нары рядом с Пугачевым, по-прежнему еле слышно сказал Омельченко.

Пурга снаружи расходилась все сильнее и сильнее. Стонущие порывы ветра, пронзительный шорох несущегося снега, скрип раскачивающихся лиственниц, треск ломающихся веток, как ни странно, не помешали всем расслышать его слова.

О том, что в зоне все подготовлено к страшному взрыву, знали только мы трое. По безмолвной договоренности при Арсении мы решили пока даже не заикаться об этом. Птицын тоже ничего не знал. Сейчас они с Арсением вопросительно смотрели на нас.

– Взрыв… Какой взрыв? – тоже еле слышно, словно самого себя, спросил Арсений.

Я понял, что мы невольно вплотную подошли к той критической точке, после которой события могут повернуть в совершенно непредсказуемом направлении, и решил вмешаться.

– Да ерунда! – закричал я на Омельченко и Пугачева. – Вы же прекрасно понимаете, что добраться туда исключается. Стопроцентно исключается!

– Племянничек проговорился, – невпопад вмешался сонный Птицын. – Помнишь, которого ты приемчиком уложил, когда убегали? До сих пор простить тебе не может. Теперь, говорит, твоему «оритологу» придется на другое место переселяться. У покойного Хлесткина карту какую-то в заначке надыбали. Государственного масштаба дело, а он там с птичками какими-то. Племянник, конечно, дурковат маленько, но я рванул на всякий случай.

– Прошу вразумительно объяснить, что вы имеете в виду. Какой взрыв?

– Подожди, Арсений Павлович, объясним. Не все сразу. Сейчас главное – понять, где они и в каком направлении? Не было на эту местность никаких карт. Мои сотрудники все архивы перерыли. Только самые общие контуры. Сплошное белое пятно.

– Хлесткин, когда ко мне в последний раз приперся, нес что-то насчет… Сообразил, мол, как я Арсения Павловича отыскал. Он летом в этих местах зачем-то шарашился, – осторожно, словно нащупывая ускользающую мысль, заговорил Омельченко. – Кошкин об этом вроде Алексею рассказывал. Рассказывал? – повернулся он ко мне.

– Он тогда Доцента, Хриплого и Кошкина, кажется, спас.

– Кошкин меня тоже об этом информировал. Но о карте ни слова, – поддержал меня Пугачев.

Омельченко неожиданно взорвался, заорал:

– Да какая на хрен карта! Накалякал, где шарашился, чтобы не забыть. Да если бы он о зоне узнал что, он бы тогда… не знаю… В эти самые… в олигархи записался. Если бы сообразил, что к чему. Только мозги у него не те. В одну сторону извилины – урвать и напакостить.

– А я думаю, он не зону вычислил, а путь, которым Арсений Павлович отсюда выходил, – пробормотал снова начавший было засыпать Птицын. – На перевале и летом гробануться нечего делать. А сейчас вообще… Белое пятно и в Африке пятно. Без вариантов. Когда-нибудь напишу стихи – «Оттуда не возвращаются».

– Нам только стихов не хватало, – проворчал Омельченко и, надвинув капюшон на самые глаза, чтобы не видеть кажется уже обо всем догадавшегося Арсения, шагнул к двери. С трудом открыв ее, он буквально вывалился в снежную круговерть.

– Мне Дед много рассказывал про этого Генерала. Ни о каких взрывах даже не заикался. По его словам, адекватный и по-своему благородный человек. Со своими несколько устаревшими, но достаточно умными взглядами на происходящее, – неуверенно нащупывал возражения Арсений. – Вы, например, ушли оттуда как ни в чем не бывало. А она… Она предполагает такую возможность? Она же осталась. Значит… Значит, просто быть этого не может. Они же не самоубийцы…

– Так она для этого и осталась, чтобы не взрывал, – вскочил с нар Пугачев. – Он ее вместо себя назначил. Сам не хотел взрывать, поэтому ее руководить. Устал, говорит. Что, он не знал, что она не будет взрывать? И ему не даст. Главное, чтобы эта сволота туда не добралась. Там же не миллионы. Там миллиарды и миллиарды. Говорил – страну на ноги поставить запросто хватит. Это то, что уже добыто за десятки лет. И заначка лет на сто-двести надежная имеется. Такое не взрывают. Берегут, как зеницу. Он и берег. Столько лет берег. – Он помолчал и каким-то уже совсем другим, усталым и не очень уверенным голосом, обращаясь к застывшему в неловкой позе Арсению, добавил: – Еще положительный факт то, что сейчас снаружи творится. Добраться полностью исключается. Полностью. В любую погоду полностью. Сдохнут, не доберутся. Так что возможный вариант – от безнадеги все-таки сюда двинут. Пообщаемся при таком раскладе.

– Сюда тоже не так просто, – пробормотал я и вздрогнул от тяжелого удара в дверь.

Пугачев вскинул