то и дело с противным скрипом, задевала то стену, то лиственничную колоду, на которой мы рубили дрова.

– Кажись, гости, – прошептал Омельченко, снимая с плеча карабин. – Не те ли, что меня скарауливают?

– Тебя сейчас много кто скарауливает, – тоже прошептал Пугачев. – Ты лучше пока не возникай. До прояснения.

– Это, наверное, Рыжий. То есть Кошкин, – не очень уверенно предположил я.

– Проверим? – предложил Омельченко. – Жрать охота. И спать.

– Проверим, – согласился Пугачев. – Алексей, входи первым. На основании законного хозяина. Если чужие, качай права. А мы наготове.

Я, взяв на всякий случай наизготовку ружьишко, направился к своему законному месту жительства и рывком распахнул дверь. Сидевший за столом и что-то писавший Арсений Павлович поднял голову и спокойно смотрел на меня, застывшего в дверях в довольно нелепой позе.

– Ну наконец-то, – как ни в чем не бывало сказал он. – Заждался. Утром решил подаваться на поиски. Пишу вот записку, что и как, на случай, если разминемся.

Слегка подтолкнув меня внутрь, вошли Пугачев и Омельченко.

– Здоров, Арсений Павлович, – загремел чуть ли не с порога Омельченко. – Мы его, понимаешь, хороним, а он сидит, чаи распивает. Ну и заведение ты тут основал. Не знаю, как насчет науки, а насчет нечистой силы – вагон и маленькая тележка. Мы тебе такого сейчас порасскажем…

Омельченко заткнулся на полуслове от ощутимого удара в бок, которым притормозил его Пугачев.

– Добрый вечер, Арсений Павлович, – приветливо улыбаясь, сказал он, подходя к столу и протягивая руку. – Пугачев Борис Борисович. В данный момент нахожусь здесь по служебной надобности. Если не возражаете, до утра придется потесниться. Устали, промокли. Если честно, то и проголодались. Хуже нет в межсезонье по здешним местам шастать. То снег, то дождь. Ни Богу свечка, ни черту кочерга. Чем добирались, если не секрет?

Разговаривая, Пугачев скинул свой вещмешок, поискал глазами, куда бы повесить карабин, пристроил его на гвозде у входа, снял мокрую куртку и, подавая пример нам с Омельченко, сел на нары и протянул к топившейся печке мокрые озябшие руки. Арсений как всегда помолчал, словно прислушивался или ожидал продолжения, и лишь после этой хорошо знакомой мне паузы сказал:

– Я сам тут на нелегальном положении. Хозяин здесь сейчас вот он – Алексей. Думаю, он будет не против. Как, Алексей Юрьевич, потеснишься?

– Без проблем, – буркнул я, удивляясь ненатуральной обыденности завязывающегося разговора. И это в то время, когда каждому кричать было впору о том, что произошло и происходило, тысячу вопросов друг другу задавать.

– Тогда дровишек, пожалуй, подброшу, – поднялся Арсений и, как-то неловко обойдя меня и чуть не споткнувшись об омельченковский мешок с золотом, вышел наружу.

– Ни себе хрена! – проворчал Омельченко, садясь на нары рядом с Пугачевым. – Мы его, считай, похоронили, а он здесь как ни в чем не бывало. Кто-нибудь что-нибудь понимает?

– Разберемся, – уверенно сказал Пугачев. – Алексей, тащи свои запасы. Потом возместим. И если имеется – что-нибудь покрепче. Чувствую, что мне это подземное купание боком выйдет. В зоне ничего, а здесь сразу грудь заложило, не продышусь никак.

– Если Кошкин или его компания не добрались, то найдем, – обрадовался я предлогу выйти наружу и перекинуться двумя-тремя словами с Арсением.

– Побереги свой НЗ. Кто знает, что еще будет. Мне Егор, когда я ему свою покалеченную фляжку демонстрировал, под завязку ее набулькал того самого. Сейчас мы его и приговорим. – И Омельченко выложил на стол свою заветную посудину.

Вошел Арсений с дровами и стал молча подбрасывать их в печку. Пугачев с Омельченко разоблачались, развешивая вокруг печки промокшую одежду. Я открывал консервы, а Арсений зачем-то выложил на стол несколько плиток шоколада. Разлили по кружкам спирт. Арсений долго и заинтересованно рассматривал покалеченную фляжку.

– Такое впечатление, что я ее где-то уже видел.

– Было такое дело, Арсений Павлович, – стал было объяснять Омельченко. – Сначала меня Бог спас, потом вроде как тебя уберег тоже при ее участии… – и, смешавшись предостерегающего взгляда Пугачева, сделал вид, что закашлялся.

– За что выпьем? – спросил я, плеснув в свою кружку наравне с другими.

– Сам говорил – тебе пить, добро переводить, – удивился Омельченко, обошедший было мою кружку спиртным. – С устатку или тоже грудь заложило?

– За встречу! – неожиданно поднялся Арсений. – Если бы вы только знали, как трудно и долго я шел к этой встрече. Именно здесь, в этом месте. Вы немного меня опередили. Но все равно, огромное вам спасибо. Особенно тебе, Алексей. Если бы ты не сообщил Деду, что вы ее нашли, я бы наделал массу глупостей. Теперь ты покажешь мне, где она похоронена, а я… – он повернулся к Пугачеву, – я назову вам имя человека, который, кажется, больше всех виноват в том, что тогда случилось. Если бы не твое сообщение, я бы его уже убил.

Он поднес ко рту кружку со спиртом, и тогда я, не обращая внимания на медленно поднимающихся со своих мест Пугачева и Омельченко, закричал:

– Она жива, Арсений Павлович! Жива и здорова! Просто она… Я сейчас вам все-все расскажу.

Из кружки в опустившейся словно без сил руке Арсения на стол потекла струйка спирта. Не растерявшийся Омельченко подставил под нее свою кружку, проворчав:

– Выпили бы сначала, потом бы трезвонил. Заорал, даже я испугался. Чего орать-то? Все бы сейчас рассказали. По порядку, спокойно, постепенно. У человека сердце могло обмереть…

– Ты уверен? – каким-то не своим, низким, хриплым голосом спросил Арсений, опускаясь на нары и не отводя от меня глаз, словно боялся, что мои слова ему почудились. – Это она? Ты уверен? Ты ничего не перепутал? Почему мне Дед ничего не говорил о ней? Он мне все в конце концов рассказал – о лагере, о зоне. И ни слова, ни слова о ней. Ты не перепутал? Может, это не она? – голос Арсения срывался.

– Она! Она! Ольга Львовна. Просто она просила никогда никому не говорить о ней. Это было ее условие, чтобы она там осталась. Я сейчас вам все расскажу. Вы только успокойтесь.

Арсений каким-то сомнамбулическим жестом, словно слепой, нащупал и забрал у меня кружку, сделал глоток и, закашлявшись, закрыл лицо руками. Наконец, он, кажется, взял себя в руки, выпрямился и попросил:

– Рассказывай. Ты сейчас вернул меня к жизни. Рассказывай.

Никогда еще мне не приходилось с таким трудом складывать более-менее вразумительный рассказ о том, что произошло с нами за последние два дня. Пугачев и Омельченко молча ели и не помогали мне ни единым словом. И лишь когда я, путаясь и запинаясь, пытался объяснить, почему она все-таки там осталась, Пугачев остановил меня:

– Они сами, Леш,