Те больше не стреляют. Слышно, как один о чем-то спрашивает.

Припав глазом к прицелу, она обводит линию деревьев, находит самое высокое. Опускается взглядом по его стволу. Слишком темно, ничего толком не видно. Она отводит взгляд, наблюдает.

«Жди. Жди. Просто… жди».

Четыре секунды.

«Не трать выстрела даром».

Пять секунд.

Кто-то кричит. Они ее ищут.

«Не выдавай себя».

Шесть секунд.

Время – нож, шарящий между ребрами, нащупывая сердце.

«Жди. Жди. Жди».

И тут небо озаряется голубой молнией, странный электрический свет проникает в лес.

Она видит две ладони, парящие в тени у ствола.

Она смотрит в прицел, наводит скрещение волосков и думает – все в одну секунду.

Слабый ветер с севера – холодный ствол – если выстрелить, при таком ветре уйдет вправо – ждать, пока окажусь ближе, не годится – сорок ярдов – дуга пренебрежимо мала – самую малость – если эта дрянь скошена вправо – он движется – я и вправду собираюсь его убить – инстинктивно занижу прицел – только – только – я и вправду – стреляй – стреляй – спускай курок – давай, на хрен – только

Выстрел.

Грохот.

Пушка. Гаубица. Грохот раскалывает мир. Прежде всего в голову приходит одно: «Гребаные перепонки. Я оглохла на всю жизнь».

И тут же она уходит вправо, отдаляясь от противника. Потому что они теперь точно знают, где она.

Когда она падает, мир беззвучен. Она и впрямь оглохла или громкий выстрел оглушил весь мир? Но, соскальзывая со своего насеста, Мона убеждается, что ошиблась, потому что лес оглашается криками.

Она всего раз в жизни слышала такие вопли – в видении пораженной молнией ванной. Только те вопли, вопли слепого ужаса и муки, можно сравнить с этими, что сейчас отдаются по долине, такими громкими и такими жуткими, что ей не понять, как человек может издавать такие звуки и не умолкать, не порвать глотку.

«Ну, – думает она, – я его достала».

Второй голос орет:

– Боже! Господи боже!

Ствол винтовки будто сам собой поднимается вверх, нацеливается на крики и вопли, алчет взвалить тяжесть перекрестья волосков на новую добычу.

И третий голос, тот, что с кашей во рту:

– Я узнал! Это мой «Моссберг». Мой, мой гребаный «Моссберг»!

Мона узнает голос. Это ковбой из Кобурна, тот, которому она разбила лицо.

– Сука гребаная, – завывает ковбой. – Гребаная сраная сука!

– Не высовывайся! – кричит второй голос. Этот старше, и голова у него, похоже, намного яснее.

– Я тебя убью, дрянь гребаная!

Он стреляет – судя по звуку, из большого пистолета, – должно быть, нашел, чем заменить свой «Пустынный орел». Мона видит мелькание вспышек на стволах у подножия пригорка, но точнее ей не определиться.

Ковбой расстреливает все патроны.

– Брось палить! – рычит второй голос. – И укройся!

Вопли не смолкают. Кто-то ломится к ним сквозь подлесок, но в темноте движения не уловить.

И тут второй голос:

– О черт…

Третий:

– Дырка гребаная!

– Ди, хорош орать, помоги мне!

– Пошел ты, Циммерман. Эта дырка сперла мою винтовку и грузовик на хрен!

– Норрису чуть ногу не снесло, а у тебя за грузовик в заднице свербит? Будь добр, заткни орало и хоть на глаза не лезь!

Ди – надо думать, он и есть тот ковбой – даже на связные угрозы уже не способен.

– Греб твою… башку снесу! Я тебе… сука драная!

Вопли понемногу переходят в скулеж. В темноте звякает, может быть, пряжка пояса. Потом чмокает ремень, затягиваясь, как полагает Мона, вокруг бедренной артерии ее жертвы.

«Осталось двое, – соображает она, – но внимания стоит только один».

Она больше не слышит движения. Ди, ее неудачливый соблазнитель и похититель, должно быть, затаился на том же месте. Она наводит туда прицел.

Он не умолкает.

– Сука! Я тебе… я тебя так отделаю! Я тебе…

Звякают медные бубенчики – пули в ладони? Перезаряжает?

– Подумать только, чтобы такая… ты меня слышишь? Слышишь меня? Отвечай, чтоб тебя! Скажи что-нибудь, чтоб ты сдохла!

Мона не собирается оказывать ему этой услуги.

– Я с тобой знаешь что сделаю? – не унимается он. – Ты хоть знаешь, что с тобой будет?

Циммерман, видимо занявшись раненым, молчит. Теперь Мона ощущает в нем настоящую угрозу. Такое впечатление, что этот прошел настоящую подготовку, а молчит уже давно.

Ди не сидится на месте. Она угадывает, что тот скоро подставится под выстрел. Его-то она определенно может сбить, но это выдаст ее позицию Циммерману – тому, надо полагать, кто сбил Парсона.

Новый крик боли.

«Если только, – думает она, – он не занят подстреленным».

Там, где скрывается Ди, дергается ветка.

«Черт, – думает Мона, – лишь бы там не оказалось четвертого».

– Ты сука, – разоряется Ди, – ты б…

Большой пистолет снова стреляет. Пули избивают склон над ней. Некоторые попадают довольно близко: каменная крошка осыпает плечи и волосы. Но Мона не шевелится.

– Убита, а? – подает голос Ди. – Она покойница. Я тебя достал, а? Достал!

Ветка шевелится сильнее.

– Мы тебя достали. Продырявили задницу!

И тут показывается раздутая, как гнилая тыква, голова Ди. Щека четко обрисована лунным светом, ей отлично видно, где он и что делает.

Прямо сейчас Ди на нее орет. Мона так ушла в себя, что слова до нее не доходят. Она наводит скрещение волосков не в середину лица, а выше правой брови, на самый край черепа: действует бездумно, как хорошо смазанный механизм.

Она ощущает импульс, пробегающий от плеча к пальцам, приказывающий стрелять.

И думает при этом: «Знаешь, я еще никого по-настоящему не убивала».

Но за этой мыслью следует другая: «Что ж, самое время начать».

Она так поглощена происходящим, что не отмечает грохота выстрела, а только чувствует отдачу, видит, как уплывает прицел, и возвращает его на место как раз вовремя, чтобы увидеть странное сияние, окружившее голову Ди, – не отдернувшуюся назад, а оставшуюся точно на прежнем месте. Сияние гаснет; Ди как будто скашивает глаза вниз и в сторону, словно увидел что-то в траве, и выпадает из поля зрения.

Он больше не кричит.

Мона уже движется, скатывается по склону. Через тридцать ярдов она находит новый насест.