Она ждет нового нападения. Напрасно. Никого, только редкие поскуливания в тишине.

И она, точь-в-точь как на охоте, выжидает.

И ждет.

И ждет.

В сущности, ожидание составляет большую часть любого действия. Будь то на охоте или в перестрелке, главное – ждать.

Тянутся минуты.

«Убивать, – думает Мона, – чертовски скучное занятие».

И тут она слышит оклик:

– Эй, леди!

Мона, наугад определив направление, разворачивает туда винтовку.

– Эй, послушайте, леди! – Это второй голос, Циммермана. – Понимаю, время, э… не самое подходящее для обращения к лучшим сторонам натуры. Мы ведь вас обстреляли, и все такое. Но… этот малыш серьезно ранен. А ему давно не везет, и, по-моему, стыдно дать ему тут умереть. Согласны?

Мона не отвечает.

– Ладно… хорошо. А просто скажу, что собираюсь сделать. Я хочу подобрать малыша и отнести вниз, к грузовичку. Потом отвезу его в этот гребаный городок, в больницу, где ему помогут. Прошу заметить, что в мои намерения не входит – абсолютно не входит – снова по вам стрелять. Понятно?

Мона молчит.

– Ну вот. Поскольку, может, и бывают случаи, когда стоит умереть, но этот, по-моему, не из них, и я просто хочу домой. Так что я беру паренька, встаю, а оружие оставляю и… ну, полагаю, вы при желании сумеете меня подстрелить. Мне даже возразить особенно нечего. Но… я все же попробую. И не думаю, что вы станете стрелять, поскольку, думается, уже наговорил достаточно, чтобы вы успели прицелиться, – он прав, отмечает Мона, – но… словом, не знаю. Вам решать, полагаю. Ясно?

Мона молчит. И почти не двигается.

– Угу, – бурчит он. – Угу, ладно.

Слышно кряхтение. Затем она видит массивную фигуру, поднявшуюся и ковыляющую вниз, к дороге. Она провожает его прицелом. Ей видны бессильно свисающие руки и ноги человека у него на руках. Ей это не нравится. Но все-таки она держит его под прицелом. Провожает его, пока он не скрывается из виду.

Мона ждет. Наконец откуда-то снизу раздается гудок, затем звук вращающихся колес: «Прокручивает, чтобы я услышала, как он отъезжает», – а потом тишина.

Она ждет. Опять. И продолжает ждать.

Больше сорока минут она ждет, не шевелясь и почти не дыша.

Кто-то мог остаться – кто-то из них мог тоже выжидать, пока она заговорит, шевельнется, даст знать, где она. Однако с каждой вспышкой молнии Мона вглядывается в темный лес и ничего не видит.

Наконец она ползет по склону туда, где они прятались.

Она находит согнутые ветки, поблескивающие в траве гильзы. Она видит следы и потревоженные камни. А потом и пятна крови.

Больше ничего.

То есть это пока она не находит Ди. Его сапоги из страусовой кожи, как видно, усердно начищенные, ярко блестят под кустом. Мона приближается, чтобы разобраться.

Заглянув за куст, она крякает.

Попала ему в рот. Точно в нёбо.

Иисусе.

Она долго рассматривает его. Она не раз видела мертвых, но причинно-следственная связь – «Это я сделала, это из-за меня» – до нее не доходит. Не удается ей связать тот отчаянный холодный миг, когда целый мир съежился до кружка прицела, с мертвецом, лежащим на лесной подстилке.

Она задумывается. Кто послал его сюда? Для того ли, чтобы убить их с Парсоном? Если судить по действиям второго – этого Циммермана, они не ожидали встречи с ней. Тогда зачем они сразу убили Парсона и почему Циммерман с такой готовностью бросил все, после того как она подранила Норриса и убила Ди? Должно быть, их посылали за чем-то другим.

Что-то серебрится под трупом Ди.

Мона, присев, всматривается. Похоже, декоративная застежка ящичка – а сам ящичек под телом – как видно, Ди на него упал.

Поморщившись, она протягивает руку и вытаскивает находку. Все залито кровью, однако можно разобрать, что это очень симпатичная деревянная шкатулка с серебряным замочком, хотя хозяин, видно, на замок не надеялся, потому что обвязал еще и веревочкой и клейкой лентой.

Мона подносит ящичек к уху – тиканья не слышно.

Она встряхивает – судя по звуку, внутри пусто, и в пустоте что-то звенит. Стало быть, не бомба.

Она оглядывается на каньон. Они что, просто доставили сюда этот ящик? Чего ради?

Мона развязывает липкую от крови бечевку. Потом откидывает крючок.

Нащупывает щель и приоткрывает, медленно, почти не сомневаясь, что ее сейчас разнесет взрывом.

Ничего подобного: изнутри коробочка отделана красным бархатом, а в уголке очень странный предмет, вовсе не похожий на взрывное устройство.

Это череп. Маленький кроличий череп.

При виде его Мону пробирает дрожь. Потому что у нее неприятный опыт знакомства с кроличьими черепами, и вид этого рассылает старые, потускневшие воспоминания выть в закоулках ее души.

Когда Мона только перешла в старшие классы, многие ребята в их сельском захолоустье участвовали в молодежном сельскохозяйственном проекте 4-Н. Большинство выбрали крупных животных, с которыми были знакомы с детского сада: свиней, коров и тому подобных, – а Мона решила выйти на конкурс с разведением мясных кроликов, потому что ей это казалось проще, ведь что такое кролики, как не большие и милые морские свинки.

Ей хватило одного раза, потому что весь процесс остался самым ужасным испытанием в ее недлинной жизни: много кроликов погибало – а она к этому оказалась не готова и до сих пор зла на отца, что не предупредил, – так еще первого народившегося нечаянно убила мать-крольчиха. Что-то с ним было не так – кривая шея и передние лапы, – и вечером мать вытолкнула его из гнезда и оставила умирать.

Мона понимала, что надо убрать его из клетки, но, обнаружив крольчонка, по которому маршировали в мрачном паломничестве цепочки муравьев, а крошечные разлагающиеся глазки кишели мушиными личинками, она от ужаса только и сумела, что ногой отбросить его в угол. А вспомнила о нем много дней и много погибших кроликов спустя, когда весь этот ужас закончился, и она выгребала из клетки солому, соскребая с пола вилами, и вдруг под соломой открылся разложившийся, безглазый трупик крольчонка в сохранившихся на косточках клочьях меха и с укоризной уставился на нее: «Ты меня забыла. Ты хотела убрать меня с глаз долой, вот я и спрятался, но никуда не делся».

В ту ночь и еще неделю ей снились кошмары. Как она жалела, что не похоронила его, не почтила, не подарила любовь, которой он ни от кого не дождался, – она как будто нарочно убила собственного ребенка.

Как странно обнаружить теперь кроличий череп в красном бархате шкатулки. Моне даже приходит в голову, что ей хотели на что-то намекнуть. С первого взгляда ее переполняет нежданное чувство вины.

Нахмурившись, она берет череп в руку.