воскрес!» сказала! В ней живая душа! И я её верну! Отдай батожок! Какой же ты поп, если за волхование принялся! Теперь уж не скроешь свои дела! Что Тёмушка воротилась, и в Пестах все знают, и по волости!

– Вернулась! – Отец Касьян засмеялся и закашлялся. – Не возвращался никто! Морок то был, Еленкой наведённый, ведьмой этой! А теперь рассеялся – и нет никого. И не было! Ты бесом одержим, вот и мерещатся девки! Жениться тебе надо, отроче!

Повторив эти слова, коими бабки проклевали голову не одному уже парню, отец Касьян захохотал – словно филин заухал. Воята молча ждал, пока тот отсмеётся. Он уже почти отдышался, только кровь ещё текла по руке и боль от укуса усиливалась. Надо домой – чтобы баба Параскева промыла рану, нашептала и перевязала. А то сбесишься сам…

– Люди о тебе знают, – сказал Воята, когда отец Касьян замолчал. – Скоро опять полонь, когда ты зверем станешь, и совладать с этим тебе не дано. До того ты прятался, скрывался, дескать, из той деревни уехал, до той не доехал, и все думали, ты у других ночевал…

– Станут люди тебя слушать, щенка! Ты здесь кто – тьфу! А я здешнего старого рода, деды мои были в волости ведомы!

– Отец твой был сильно ведом – волхв Крушина! Да и брат, кого ты загубил… Люди-то знают всё про вас!

– Знал я, что ты по бабкам и дедам безумным ходишь, речи их пустые слушаешь, гибели моей ищешь! Только напрасно – люди-то знают, что Страхота, бесов угодник, зло в волости творит!

– Страхота? Я уж устрою, чтобы люди увидели, как ты к своему коню зверем лютым прибегаешь.

– Так это ты коня увёл! – с яростью перебил его отец Касьян. – Ты, сучий выродок! Куда дел Ворона моего, отвечай!

– Знаешь ты, где он. Люди видели, как леший на нём по болотам раскатывает.

– Ты вор! Тать коневый! Знаешь, что с тобой сделают, как я людям глаза открою…

– А про посадника и владыку забыл? Они знают, зачем я здесь. Только тронь меня – уже с праведщиками будешь разговаривать.

– Сам небось на моё место метишь? Обещали тебя здешним попом поставить, коли меня поможешь избыть? Да не родился ещё на свет человек, кто бы мог супротив меня стоять!

Воята только фыркнул: не такое уж тут место завидное для сына новгородского попа, имевшего связи, чтобы получить приход в самом городе, да побогаче этого.

Они ещё помолчали. Дыхание обоих почти успокоилось, и в избе настала тишина. В темноте можно было бы подумать, что тут никого нет – но взаимная ненависть и досада висели в воздухе почти ощутимо.

– Вот что… – начал отец Касьян. – Вижу, ты парень упорный. Отдам я тебе батожок отцов, но при двух условиях.

– Каких?

– Если достанешь ту бесовку из озера – забирай её и поезжай в Новгород с нею. И больше чтобы ни её, ни тебя здесь не было. Идёт?

– Ну, допустим.

Мысль увезти Артемию подальше отсюда и самому Вояте казалась очень правильной. Рядом с отцом-обертуном она никогда не будет в безопасности.

– А второе что?

– Второе – достань мне Апостол Панфириев.

– Апостол?

– Та ведьма, Еленка, знает, где он. Да мне не скажет, хоть режь её. Упрямая. Она, как Македон помер, уволокла Апостол куда-то. Не сознается, но, кроме неё, некому. А тебе он дастся в руки. Скажи ей, книга нужна, чтобы дочь найти – сама принесёт. А ты – мне. Тогда получишь батожок. И убирайся отсюда вместе с ней. Здесь – мой край, моя власть. Владыкиных выкормышей мне здесь не надобно.

– А зачем тебе Апостол? – осторожно спросил Воята.

Отец Касьян промолчал.

– Ты говорил… Псалтирь власть даёт над змием Смоком… Но не одна книга, а все три, что от Панфирия остались. Ты не к нему ли подбираешься? К змию?

Отец Касьян всё молчал.

– Ну? – сказал он потом, будто не слышал Воятиных последних слов. – Идёт уговор?

– Ин ладно, идёт… – медленно выговорил Воята. – Только по рукам бить не станем…

Из тьмы донеслось насмешливое хмыканье.

– Ступай… – велела тьма.

Воята бочком продвинулся в сторону двери.

– Ступай, не трону.

Ощупывая утварь и стену вокруг себя, Воята пробрался к двери. Потянул за кольцо и чуть не задохнулся от волны свежего ночного воздуха, что пахнул на него из щели, напоённый всеми запахами расцветшей весны.

– На утреню-то приходи, – насмешливо буркнула тьма на прощание. – Службе время, потехе час.

Воята выскользнул на крыльцо и затворил дверь, оставив душную тьму в её логове. В небе сияли звёзды, даже сюда долетал соловьиный щебет в кустах и бурчание лягушек на Меженце.

Будто с того света вернулся…

Пошатываясь, Воята пересёк двор и вышел на площадь. Голова кружилась – от духоты в избе, от напряжения схватки, от боли раны.

А на утреню придётся идти. Служит он здесь не Касьяну – Богу, а Божья помощь понадобится. Им обоим.

Баба Параскева ещё не спала и вскрикнула, его увидев. Растерзанный, всклокоченный, с разбитым носом и окровавленной рукой, Воята сам был страшен, как умрун.

– Да что с то… – начала было хозяйка, но взглянула в его шалые глаза и закрыла себе рот ладонью.

– Перевяжи, баба Параскева… – попросил Воята и отнял липкую, в сохнущей крови ладонь от укуса. – Пёс лютый меня чуть не порвал…

* * *

Те сумежане, что назавтра явились на утреню, не могли молиться от изумления: оба служителя Божия, парамонарь и отец Касьян, будто побывали в жестокой драке. У одного разбит нос и скула, у другого подбит глаз и губа, да ещё кровоподтек на виске – это Воята, катаясь по полу, приложил его об угол печи. Люди разглядывали их выпученными глазами, но вопросов задавать не смели. Если бы поп и парамонарь вдвоём отбивались от каких-нибудь лиходеев – так рассказали бы, да и откуда им тут взяться, лиходеям?

– Не между собой же подрались, – прикрывая рот ладонью, шептала Ваволя Милославке.

– Не за Устинью ли? – так же отвечала та. – То-то молодой всё к ей бегивал, а старый не возревновал ли…

О чём поп мог поспорить с парамонарем, годящимся ему в сыновья, чтобы дело дошло до драки? Если парень провинился – к чему таить от людей? Друг на друга они почти не смотрели, но службу провели. И как ни шастали бабы к Параскеве и Ираиде, те лишь разводили руками: ничего не ведаю! Ираида только и слышала, как парамонарь после службы спрашивал у отца Касьяна: мол, возьму Соловейку? Тот