– Было у него что-то при себе? В руках? Палка, посох какой?

– Да зачем ему посох, не хромой ведь…

Не дослушав, Воята опять повернулся к двери и вышел.

В Погостище уже было тихо, даже неугомонные девки, в эти вечера водившие круги у выгона, давно разошлись по домам, и тишину нарушали только крики ночных птиц. До новолуния оставалось ровно семь дней – месяц на ветхом перекрое бродил, путался в тучах, так что от света его оставалось порой лишь зарево по краям облаков. У Меженца пели соловьи да бурчали лягушки. Уверенно, почти как опытный лиходей, Воята пробрался вокруг площади к поповскому двору, держась в тени. Страхов, волнения, сомнений, как в ту ночь, когда он крался в церковь читать Месяцеслов, в нём не было. Батожок. Батожок рябиновый, наследство старого волхва Крушины. Если отец Касьян не увёз его с собой, он должен быть у него в избе. Никогда раньше, бывая там, Воята никаких батожков не замечал, но ведь и не искал. Может, стоял себе в уголке за печью. А может, отец Касьян где-то его прятал, а теперь достал. И Воята был намерен его отыскать. И пусть только Марьица попробует ему опять напомнить про «не укради»!

За калитку попова двора Воята пробрался легко. Постоял, прислушиваясь, не выглянет ли кто по соседству. В хлеву возились куры и шуршала сенной подстилкой корова. Воята тихо пересёк двор, поднялся на крыльцо и толкнул дверь избы. Та открылась с лёгким скрипом; запирались в Сумежье только церковь и клети на боярском дворе.

Скользнув в избу, Воята прикрыл за собой дверь и остановился возле неё, переводя дух. Темнота дышала угрозой – он был в логове зверя. Десятки раз Воята заходил в эту избу, призываемый попом по какому-либо делу, и знал, что ничего особенного в ней нет. Изба как изба. Однако сейчас, ночью, в темноте, казалось, она так же изменила свой вид и суть, как меняется её хозяин в ночи полнолуния.

Где может быть батожок? В темноте не сыскать – нужен огонь. Заслонки на оконцах задвинуты, а значит, можно зажечь свечу, снаружи света не увидят.

Стараясь не шуметь, Воята двинулся вперёд, к столу.

И едва он сделал пару шагов, как ухо уловило рядом лёгкий звук – даже не звук, а колебания воздуха от движения. Нечто огромное, тяжёлое набросилось на него сзади, навалилось на плечи и схватило за горло.

Выручил многолетний опыт бойца: не успев ни о чём подумать, Воята закинул руки назад, ухватил напавшего за что-то мягкое, пригнулся и рывком перебросил его через себя. Тот оказался так тяжёл, что Воята чуть не надорвался от натуги, но неожиданность, острое чувство опасности удвоили его и без того немалые силы.

Ворог пролетел вперёд и там с шумом врезался во что-то. Долетел крик досады и боли, подтвердивший Вояте, с кем он имеет дело. Он ринулся вперёд, норовя оседлать врага, пока тот не встал, но враг оказался проворен – откатился в сторону, и Воята, не видя его в темноте, ударился о большой ларь и успел зацепить только край одежды.

Враг из темноты тут же вновь бросился на него. Они сцепились и покатились по полу. Отец Касьян был вдвое старше и тяжелее, Воята превосходил его ловкостью и опытом, а непримиримой яростью, пожалуй, они были равны. Уже не думая о почтении к возрасту и сану, Воята охаживал противника кулаками, будто самого Якимку Кожемяку, своего давнего соперника в Новгороде. Тот не оставался в долгу: наносил беспорядочные, но сильные удары кулаками, ногами, коленями, и всё норовил вцепиться в горло – рука его несколько раз мазнула Вояту по лицу, напомнив ту схватку в алтаре. Мешала темнота – отец Касьян видел Вояту лучше, чем тот его. Раз Воята изловчился схватить врага за плечи и притиснуть к ларю; тот дёрнулся, и крепкие зубы впились Вояте в руку! Вскрикнув, Воята невольно дёрнулся, отец Касьян вырвался и отскочил куда-то в угол. Чем-то там загремел, и Воята замер: похоже, теперь его враг вооружён не только собственными зубами.

– Сиди смирно! – предостерёг из тьмы задыхающийся, хриплый, полный злобы повелительный голос.

Воята не ответил. Попятившись, унимая дыхание, пошарил вокруг себя, но ничего годного как оружие не нашёл.

Несколько мгновений в тёмной избе раздавалось лишь тяжёлое дыхание двух человек… одного человека и одного чудовища. Теперь, когда драка прекратилась и возбуждение немного схлынуло, на Вояту навалился ужас. Он так и видел, как там, в тёмном углу, его противник теряет человеческий облик, превращаясь в зверя. Покрываются серой шерстью руки, вырастают на пальцах когти. Лицо вытягивается вперёд и превращается в морду. Вот-вот блеснут зеленью в темноте звериные глаза…

До сознания дошла боль в укушенной руке. Воята ощупал второй рукой место укуса – под пальцами была тёплая кровь. Разбитую бровь саднило, из носа тоже текла кровь, и Воята привычно утирал её рукавом.

– Ты… По мою душу владыка новгородский тебя прислал? – раздался из угла хриплый голос.

Наваждение отступило: сейчас не полонь, он не может обернуться зверем.

– По твою душу? – Несмотря на усталость и потрясение, Воята чуть не засмеялся. – Да где она у тебя, сам-то знаешь? Двоедушник ты! В пекле твоя душа! Туда не пойду я за ней, пусть ею теперь Сатана тешится.

– За батожком пришёл?

– За батожком. Отдай – иначе завтра всё Сумежье будет знать, что обертун у Власия поёт. Я больше молчать не буду. Всё про тебя знаю.

– Да уж я понял. Как боярин тебя осенью привёз, я и смекнул: это за мной следить орясину привезли.

По привычке говорить правду Воята хотел было это опровергнуть, но вовремя передумал.

– Про твои дела давно умные люди догадываются, – холодно сказал он. – Думаешь, священным чином прикрылся, так теперь можно людей грызть?

– Что ты знаешь, щенок, о мыслях моих!

– Знать не хочу твоих мыслей бесовских! Отдай батожок. Это ж надо… – Воята сплюнул. – Даже волк лесной о своём детище заботится, бережёт его, а ты родную дочь, единственную, дважды сгубить пытался! Ты не волк – ты ещё хуже волка!

– Дочь! – в негодовании рявкнул отец Касьян. – Не дочь она мне! Бесовка она! Обморочили тебя злые бабы! И Еленка, и лешачиха та – не люди они, не бабы! Девка от покойника родилась, от умруна! В ней отроду жизни нет! Только там, у бесов в озере, ей и место!

– Врёшь! – хрипло выкрикнул Воята. – Она первохристосованное яйцо в руках держала, «Воистину