Но оказалось, что в последний момент власти, как это ими практиковалось, намеренно направили его в другой храм на противоположном конце Москвы: его популярность среди православной интеллигенции казалась им “опасной”. Ехать туда у нее уже не было сил. Очень огорченная, она вернулась домой, не оставив всё же надежды на личную встречу. В следующий приезд вл. Антония я, опять-таки по ее просьбе, договорилась с ним, что на этот раз он сам приедет к ней домой. Был приготовлен обед, меню которого тщательно обсуждалось. Кроме меня она позвала только Колю Панченко. Опять волновалась, как девчонка.

К сожалению, из-за каких-то “протокольных” осложнений он не смог приехать, а только позвонил извиниться. Редко она бывала так удручена – так, что захотела остаться одной, чтобы пережить огорчение не на людях.

Больше никаких попыток встретиться с вл. Антонием она не делала. А вскоре отдала мне подаренную ей книгу с памятной надписью, – ведь встреча-то по сути дела не получилась.

8…………………………………………….

Рассказав о своих впечатлениях от встреч с Н. Я., я поняла, что была свидетельницей искусства жизни по Мандельштаму, ценя в бублике дырку от бублика: “Бублик можно слопать, а дырка останется” (“Четвертая проза”). Собственно говоря, они так и жили. И она стала так жить, издав стихи Мандельштама, сняв копии с архива и отправив его в Принстон, отпустив свои книги на суд читателя.

Самое худшее, что с нею могло случиться, – это если придут “они”. Такого она не исключала и боялась, хотя часто говорила, что времена теперь “вегетарианские”, а Брежнев “из всех вождей самый не кровавый”. На всякий случай она всё же меняла дверные замки на какие-то заграничные, которые будто бы “нельзя открыть”. А на мои резоны, что если захотят, то откроют, отвечала: “Пусть я открою сама. Не хочу, чтобы «они» ворвались без спросу”.

И правда, приходя к ней, я всегда слышала ее пугливое: “Кто там?” Она неукоснительно требовала и от тех, кто открывал дверь на звонок, этого “кто-тама”.

Н. Я. нисколько не скрывала этого своего страха, скорее, как мне казалось, намеренно его преувеличивала. Она всегда давала понять, что рассматривает страх в условиях террора, который всегда мог вернуться, как вопрос этики. “Мы с Анной Андреевной всегда считали бесстрашие опасным для окружающих”. И разъясняла: не боишься за себя, бойся за других, которых твое бесстрашие может погубить.

Мне, например, казалось, что ее опасения необоснованны, так как она стала слишком заметной фигурой, чтобы стать добычей “органов”. Но она всё же оказалась провидицей, и “органы” до нее добрались, правда, уже после ее смерти. Когда она лежала в гробу, а мы по очереди читали над ней псалтирь, явились-таки “молодчики”. Рыскали по квартире в поисках бумаг, а потом, запечатав дверь, увезли гроб с ее телом в морг.

К счастью, бумаги, которых оказалось достаточно много, были предусмотрительно из ее квартиры вынесены. Но позднее “они” до них тоже добрались, устроив у хранителя архива Н. Я., Ю. Л. Фрейдина, специально подстроенный обыск по чьему-то “делу”, не имевшему к нему отношения. Теперь архив находится в РГАЛИ.

Как показали последующие события, над телефоном Н. Я. было установлено подслушивание. Так “они” узнали, что мы предполагали похоронить Н. Я. на Ваганьковском кладбище, где покоился Е. Я. Хазин. Однако его вдова вполне резонно желала быть похороненной рядом с мужем. Места там было мало, и мы с Ю. Л. Фрейдиным отправились к директору кладбища как-то иначе решить возникшую проблему. К нашему удивлению, этот человек отнесся к нашей просьбе очень уважительно. Мы пошли к могиле Е. Я. Хазина, и он прямо на месте нашел выход из создавшегося положения.

Тут произошел “макаберный” эпизод, который бы, я уверена, Н. Я. с ее юмором оценила. Пока мы что-то обсуждали, к нам подошел заросший рыжий малый в заляпанной глиной одежде и как о хорошем знакомом буквально с придыханием спросил: “Речь идет о вдове Осипа Эмильевича?” Это надо было видеть и слышать!

Не успели мы приступить к оформлению документов, как раздался телефонный звонок. Директор взял трубку, и лицо его вытянулось. Опасаясь подслушивания, он вывел нас наружу. “Они, – он прибег к расхожей формуле, – сказали, что хоронить вдову Мандельштама на Ваганькове категорически запрещают. Говорят – хватит с нас Есенина и Высоцкого”. И он показал рукой на чердак одного из строений, откуда шло, по его словам, постоянное наблюдение за “опасными” могилами. И всё это происходило в “вегетарианские” времена!

В конце концов Надежду Яковлевну похоронили на старом Троекуровском кладбище под сенью старых лип.

Скульптор Д. М. Шаховской установил на могиле красивый деревянный крест с вырезанным на нем текстом поминальной молитвы. А рядом поставил гранитный камень с надписью: “Памяти Осипа Эмильевича Мандельштама”.

Москва, 21 февраля 1999 г. – 10 ноября 2011 г.

1

Надежда Яковлевна не признавала “истории без подробностей”. Поэтому мои воспоминания о Надежде Яковлевне будут состоять именно из подробностей, которые сохранились в моей памяти и в моем сердце: я никогда не вела дневников – не из страха, по лености. А историю жизни Надежды Мандельштам, точную и подробную, я, надеюсь, кто-нибудь всё равно напишет.

Впервые я увидела Надежду Яковлевну в морге Института имени Склифосовского, где стоял гроб с телом Анны Андреевны Ахматовой. Было это 9 марта 1966 года. Анна Андреевна умерла 5 марта, в день смерти Сталина, этот день начиная с 1953 года она отмечала как праздник. Совписовское начальство выставить гроб в большом зале ЦДЛ не решилось, чтобы не омрачать “великий женский праздник 8 Марта”, да и прописана Ахматова была в Ленинграде. А на самом деле секретари Союза писателей испугались множества людей, которые придут проститься с Ахматовой, несмотря на не отмененное еще злобное постановление ЦК партии 1946 года.

Поэтому Москва торопливо прощалась с Ахматовой в тесной комнате морга с голыми казенными стенами бывшего странноприимного дома князя Шереметева. А в очередь уже стоял гроб другой старушки. “Я не в свою, увы, могилу лягу…” Кто-то шепнул, что у гроба Ахматовой стоит вдова Мандельштама. Эта убогая комната удивительным образом соответствовала столь долгой бездомности, бедности и безутешности обеих женщин. И хотя Надежда Яковлевна в потертой дубленке и неказистой коричневой вязаной шапочке внешне ничем не выделялась в толпе пришедших проститься, было ясно, что она тут главная: с уходом Анны Ахматовой окончательно уходила эпоха и Осипа Мандельштама.

В 1967 году Вика Швейцер, с которой я тогда дружила, привела нас с Андреем Сергеевым на Большую Черемушкинскую улицу, заранее обговорив с Надеждой Яковлевной наш приход. Проведя много лет в страхе и одиночестве, она не любила незваных гостей. Я это поняла позднее. Даже когда без предупреждения являлись восторженные юные создания с переписанными в тетрадку стихами Мандельштама, Надежда Яковлевна была с ними поначалу сурова и молчалива – боялась чужих, хотя и считала Брежнева наименее кровожадным из советских правителей.