Но в “Березке” продавались и дефицитные книги. Я там купила Ахматову, изданную в “Библиотеке поэта” в 1976 году. На книге до сих пор сохранилась наклейка: “Березка, 3.02” (очевидно, чека). Ахматова там ценилась намного дешевле пальто и туфель.

А когда меня после полугодовой проволочки все-таки выпустили во Францию в 1978 году (в залог оставалась дочь восьми лет), Надежда Яковлевна написала Никите Струве записку, чтобы подательнице оной он выдал 1000 франков. Она просила меня купить ей в Париже два хлопчатобумажных платья с короткими рукавами и непременно что-нибудь красивое себе. Я привезла ей платья, а себе – черный бархатный пиджак, которым восхищались все вокруг, а Надежда Яковлевна довольно и загадочно улыбалась.

Еще я купила в издательстве “Имка-Пресс” у Никиты Струве две книги – Алексея Ремизова, изданного в “Худлите”, и Максимилиана Волошина в малой серии “Библиотеки поэта”. В московских магазинах купить такое было нельзя, а провезти через границу можно.

Через несколько месяцев по возвращении из Парижа меня вызвали в КГБ. И тут выяснилась разработанная операция, в результате которой я в 1978 году и была выпущена во Францию. Им нужно, чтобы я написала разгромную рецензию на “Прогулки с Пушкиным” Абрама Терца. Лучше всего для этого подходила, конечно, ученица Андрея Донатовича и друг Синявских. Я ответила, что, во-первых, книга эта у нас не напечатана, и я не собираюсь брать у них запрещенную литературу. А во-вторых и в главных, Пушкин – это “наше всё”, я не специалист по Пушкину. Пушкин мне не по зубам. Лучше им обращаться к пушкинистам. Вот если они сами начнут писать стихи, то я могу прочесть их и дать оценку. (Я работала в литконсультации, где рецензировала графоманские стихи килограммами и километрами.)

Много позже, когда открылись архивы, выяснилось, что КГБ обращался-таки к Вацуре за оценкой “Прогулок с Пушкиным”, но ответ был весьма сдержанным, для нового суда над Синявским не годился. Надежда Яковлевна внимательно выслушала рассказ и одобрила меня. Особенно “изящным” ей показался ход с обращением к пушкинистам.

Всё, что появлялось в доме, она тут же раздаривала. Не обходилось и без курьезов. Какие-то иностранцы оставили у Надежды Яковлевны посылочку. И она всякого пришедшего тут же одаривала понравившейся вещью из этой посылки. Жене Левитину достался теплый красивый шарф. Вскоре к Надежде Яковлевне пришла Наталья Ивановна Столярова за этой посылкой, оказывается, предназначавшейся ее знакомому. И пришлось бедной Наталье Ивановне ездить по разным адресам и забирать у разных людей вещи. Женя Левитин потом попрекал Надежду Яковлевну: “Я вам никогда не прощу мой мягкий и теплый шарф, к которому я уже привык, он был моим, но тут появляется Наталья Ивановна в музее[638] и забирает мой шарф, а я остаюсь с голой шеей”.

Однажды мы с дочкой Аней ушли от Надежды Яковлевны, но не успели дойти до остановки 67-го автобуса, как начался дождь. Тут я вспомнила, что забыла свой японский зонтик (большая редкость в то время) на вешалке. Подходит автобус, но я понимаю, что нужно вернуться к Надежде Яковлевне – до следующего нашего визита зонтик не доживет. Его непременно кому-нибудь подарят.

На одном из дней рождения Надежды Яковлевны мы с Аней встретились с женой Никиты Шкловского Катей (дочерью Лазаря Лазарева и прелестной Наечки Мировой). Катя принесла в подарок старинный китайский сандаловый веер тончайшей работы. Надежда Яковлевна открывает коробочку, берет в руки веер и обмахивается им. Пятилетняя Аня заворожено смотрит и спрашивает: “Что это?” – “Веер”, – отвечает Надежда Яковлевна. Аня веер никогда в жизни еще не видела, знает только, что “с ним ходят принцессы”. И тут Надежда Яковлевна, обращаясь к Кате, спрашивает: “Можно я передарю веер Аньке? Ей он нужнее”. Аня раскрывает веер, чувствует себя принцессой и говорит: “Вот пойдем домой, и я им буду махать”. За окном поздняя осень, идет крупными хлопьями мокрый снег. Надежда Яковлевна улыбается: “Да, под снегом это особенно хорошо будет выглядеть”. Под снегом мы, конечно, веер не раскрывали, он до сих пор жив и напоминает нам обеим о бесконечной доброте Надежды Яковлевны.

4

Надежда Яковлевна любила маленьких детей, общалась с ними запросто, как с ровней, без взрослого сюсюканья. К ней приводили внуков Пастернака (детей Евгения Борисовича и Алены), особенно ей нравилась младшая Лиза. Приводила сюда своего младшего сына Володю и Леля Мурина. Надежда Яковлевна часто просила меня: “Приходите с Анькой”.

Когда я в первый раз пришла к Надежде Яковлевне с Аней, ей было пять лет. Надежда Яковлевна полусидела в постели, на секретере рядом с ней лежала колода карт. Аня недавно научилась играть в шахматы и в карты. И спросила: “Можно поиграть в карты?” – “А ты умеешь?” – “Да, в дурачка”. – “Но я играю только на деньги”. – “А у меня нет денег”. Я обрадовалась и сказала: значит, играть не будем. Но Надежда Яковлевна не унималась: “Я тебе дам деньги, будем играть по двадцать копеек с носа”. И она полезла в свой потертый ридикюль, который обычно лежал в постели у подушки. Делать было нечего, пришлось мне достать сорок копеек, и мы начали играть в дурачка на деньги. Играли три раза, каждый проиграл по разу. Надежда Яковлевна и Аня были одинаково счастливы.

Как-то, уже без Ани, я спросила Надежду Яковлевну: как вас воспитывали в детстве? Она ответила, что никак особенно. Просто отец утром, просматривая газеты, между прочим мог что-то сказать. Так было (она это запомнила на всю жизнь), когда лет в четырнадцать она загуляла и вернулась домой под утро. “В следующий раз бери с собой ключ, чтобы не будить кухарку”. Этого было достаточно.

Узнав, что я дружу с Натальей Алексеевной Северцовой и Александром Георгиевичем Габричевским и бываю в их доме, Надежда Яковлевна вспомнила: семьи Северцовых и Хазиных в Киеве жили рядом, братья Надежды Яковлевны учились в одной гимназии с мальчиками Северцовыми и дружили с ними. А Коля Северцов, младший сын Алексея Николаевича Северцова, был ее первой любовью. Братья Надежды Яковлевны называли Колю “Надин жених”.

В 1917 году в Москве Колю Северцова застрелили в воротах университета, он вышел из дома на улицу в военной форме, которую не захотел снять. Он был русский офицер и человек чести. Наталья Алексеевна, в свою очередь, рассказала мне, что у Нади в то время были длинные красивые косы, а глаза большие, серые, раскосые, отчего она похожа была на японку.

Наталья Алексеевна, да и Надежда Яковлевна, были младшими в семьях, и обе очень любили своих младших братьев. Младший брат Надежды Яковлевны Евгений Яковлевич Хазин уже в Москве дружил с Александром Георгиевичем и Натальей Алексеевной, навещал их в университетской квартире, они были на “ты”.

Я спрашивала Надежду Яковлевну, когда и как ее начали учить языкам. Отец ее был англоманом, потому что только в Англии соблюдаются законы. Выписывались из Англии чаще всего пасторские дочки, которые обучали и воспитывали Надю в Киеве с детства, как Набокова. Немецкий и латынь она изучала в одной из немногих киевских гимназий с мужской программой.

А французский она выучила так. Они приехали в Лозанну, и пока мать и сестра распаковывали вещи, шустрая Надя выбежала на улицу поиграть. Она пыталась договориться с местными детьми на всех языках, которые к тому времени знала, но дети ее не понимали. После чего она прибежала к матери и выпалила: “Оказывается, есть еще и французский язык”. И Надежда Яковлевна пояснила: так она начала говорить по-французски, хотя никогда этот язык нигде не изучала. А в последний год жизни у нее на постели постоянно лежал учебник испанского языка. Она говорила, что после французского этот язык ей кажется совсем легким.