такие, как магазины, как общественный транспорт, оставались частью реальности.

Из Донецка в Славянск шли маршрутки, которые провожал тоскливым взглядом дежуривший на трассе Артём, и шли по другим дорогам пассажирские поезда и автобусы в Киев.

А в нескольких десятках километров западнее уже выдвигалась военная техника и шла, не таясь, с запада на восток, навстречу жёлтым маршруткам.

В одной из машин сидел Михайлик Грицай и вглядывался осоловелыми глазами в пейзаж – судьба впервые забросила его так далеко от дома.

По сторонам дороги раскинулись свежевспаханные поля и крашеные одноэтажные домики.

Инцидент случился на железнодорожном переезде.

Навстречу машинам выходили донецкие женщины – несколько десятков, может, сотен. Они без страха становились перед машинами, упираясь в броню огрубелыми натруженными руками с растопыренными пальцами, и водители глушили моторы – не выдерживали нервы.

«Давить бы их к чёртовой матери», – думал Грицай.

В толпе были и молодые, и пожилые, в основном женщины, некоторые с детьми, но попадались и мужчины. Без оружия, даже без символики, бедно одетые, но решительно настроенные.

У головной машины завязались переговоры, и вскоре в колонне уже знали двух активисток – местную жительницу лет пятидесяти Ларису и её сестру из самого Донецка Оксану.

– Ты сам-то откуда? – говорила Лариса оторопевшему командиру головной машины. – У тебя мать есть? Мать есть, я спрашиваю? Ты отвечай, не молчи!

– Совесть у тебя есть? – вступала в разговор Оксана. – Ты с кем воевать собрался? Ты смотри, смотри, не отворачивайся! Ты с безоружными тётками собрался воевать? Так и скажи, чего ты боишься-то? Вслух скажи, если ты мужик, если не трус!

За их спинами возмущённо шумела толпа женщин, и всё больше их выходило на дорогу вслед за самыми смелыми – уже зная, что давить их не будут, что дальше не пойдут. Этот раунд они выиграли.

И машины дальше не шли.

Над переездом светило солнце, яркое до боли в глазах, и Оксана Шульга в синей юбке, держа руки на броне, выговаривала что-то командиру.

У Грицая сводило скулы от нетерпения.

Но командир растерянно смотрел на женщин.

Приказа стрелять по безоружным согражданам ещё не было.

Те, кому предстояло его отдать, ещё трусливо оглядывались на Москву.

* * *

А когда усталый Артём в очередной раз появился в администрации, к нему подошёл Юозас Шульга.

– Ты почему не прихотишь к нам? – спросил он приветливо.

– Да так, занят был, – ответил Артём, отводя глаза.

– Ты прихоти, – сказал Юозас, – и Фероника просила перетать, если тепя уфишу. В кфартире всё-таки услофия получше, чем тут…

– Хорошо, – Артём сглотнул вставший поперёк горла комок. – Я приду. Обязательно.

Сам того не зная, друга выручил Ромка Сибиряк, который появился в нужное время в нужном месте, и на квартиру Юозаса в пятиэтажке на западной окраине города они поехали вдвоём.

За столом сидели впятером, и ничто не напоминало о былой размолвке с Вероникой. Она вела себя так, как будто ничего не произошло, и Артём чувствовал, как на душе становится легче.

– Ротители-то знают, что ты зтесь? – спрашивал нового знакомого Юозас.

– У меня же никого нет, дядя Юра, – отвечал тот, – я же в детдоме вырос, под Новосибирском. Родители погибли, мне ещё трёх лет не было. Я их даже не помню.

За столом помолчали.

– Тепе хоть фосемнадцать-то исполнилось? – спросил хозяин дома.

– Ну что Вы, дядя Юра, – Ромка даже слегка обиделся. – Мне двадцать восемь. Будет в августе.

Странным колючим холодком в первый раз кольнуло Юозаса под сердце. Кольнуло – и отпустило. Как будто показалось.

* * *

В далёкой Москве, за резными зубцами Кремлёвской стены, по огромному кабинету ходил взад-вперёд Президент, постаревший и усталый, похожий на бледную тень самого себя с портретов и из рекламных роликов, ходил, заложив руки за спину, как заключённый по камере.

На календаре было двадцать четвёртое апреля.

Всего несколько месяцев назад у Президента было всё, о чём мог мечтать смертный – деньги, сила, неограниченная власть, полученная из рук Предшественника, заплатившего за неё миллионами изломанных судеб.

Более того, десятки миллионов соотечественников совершенно искренне верили в своего Президента, считая его героем, поднявшим страну с колен после проклятых девяностых.

Но он-то знал, что это было не так.

Да, ему было позволено многое, особенно на словах – но истинный характер взаимоотношений с западными «партнёрами», а по сути хозяевами, никто не знал лучше него, и всё, что он делал до сих пор, никогда не выходило за рамки дозволенного ими.

Полтора месяца назад он впервые позволил себе выйти за флажки, ослушаться грозного окрика из-за рубежа и поставить под сомнение святая святых – границы, утверждённые трёхпалой рукой Предшественника в Беловежской пуще.

Почему он так поступил? Он, имевший всё – поставил на карту всё, что имел, когда ему захотелось большего. Ему захотелось места в Истории. Ему шёл седьмой десяток, и тайное желание, чтобы в будущих учебниках писали о нём, как о собирателе русских земель, вырвалось наружу, когда историческая обстановка поставила вопрос ребром…

И тогда он, Президент, принял историческое решение о присоединении к России Крыма.

Полтора месяца назад, четвёртого марта, он публично пообещал поддержку восставшему Юго-Востоку, пообещал защиту русским людям, но кто же знал, насколько эти слова будут восприняты всерьёз и насколько далеко всё может зайти…

Но всё в этой жизни имеет свою цену.

У человека, ходившего в этот час по кабинету, оставались счета в западных банках. И у него оставались дети в европейских странах.

О чём мягко и ненавязчиво, как всегда с улыбкой, напомнили партнёры, когда у них прошёл первый шок.

Он не был к этому готов, хотя, конечно,