быть песчинкой в одиноком враждебном городе – он стал частью огромной, победоносной и неодолимой силы, и пусть только кто-нибудь попробует остановить её движение к цели!

Слава Украине!

Ничто до сих пор не воодушевляло Михайлика так, как февральский переворот в Киеве.

И когда он услыхал о том, что какое-то москальско-жидовское быдло попыталось выступить против – кому, как не ему, Михайлику Грицаю, быть в первых рядах Национальной гвардии, чтобы показать зарвавшемуся шахтёрскому быдлу своё место? А то ишь, вообразили! Русский язык им подавай! В стойло, скот!

Поэтому Михайлик был в числе первых, кто добровольно вступил в ряды Национальной гвардии.

Слава Украине! Героям слава!

* * *

Поезд «Роза Донбасса» подходил к перрону, замедляя ход, и пассажиры плацкартного вагона, медленно складывая вещи, тянулись к выходу.

Яркое солнце слепило глаза. «А тут уже совсем весна, не то что у нас», – подумал он, поднимаясь с сиденья боковой нижней полки, уже сложенной так, что середина её превращалась в столик.

Поезд остановился, а синее сиденье ещё хранило тепло его тела и как будто не отпускало от себя, вагон, в который он садился в Москве, на Курском вокзале, словно оставался ниточкой, связывавшей его с домом.

Он решительно вышел на перрон, и южное весеннее солнце встретило его своими горячими лучами.

…Самым тягостным для Артёма было не принять решение, а сообщить об этом матери. Сестра поймёт – в этом он был уверен, а вот мать…

Решение далось легко. После смерти Нади ничто не привязывало его к Москве, а возможность стать частичкой настоящего дела манила и влекла к себе.

Перед отъездом Артём написал обстоятельное письмо Женьке Лосеву, у которого зимой прошло рассмотрение апелляции в Верховном суде, приговор буднично и ожидаемо оставили в силе, и теперь он ждал этапа в колонию.

«С личной жизнью у меня покончено, – писал Артём. – Я её похоронил вместе с твоей сестрёнкой, светлая ей память. Поеду испытывать судьбу. Если что – не держи зла и не поминай лихом».

Письмо было отправлено на адрес СИЗО «Матросская тишина», но дойти до адресата не успело – к тому времени Женька уже трясся между пересылками в плотно зарешёченном прицепном столыпинском вагоне с надписью «почтово-багажный». Оно догонит его, это письмо, его вручат через месяц, и Женька не будет знать, куда написать ответ, да и международных конвертов у него не будет, хотя почта в Донецке будет работать ещё примерно до июля.

За день до отъезда Артём пришёл на могилу Нади.

Снег уже почти растаял, и даже здесь, на кладбище, неумолимо чувствовалась весна.

– Прости за всё, – сказал он ей, – прости и прощай. Уезжаю. Если судьба распорядится – скоро будем вместе.

Он шагал к автобусной остановке, унося в душе светлый образ Нади, чтобы увезти его с собой на войну.

Сестра дала Артёму адрес товарища, с которым они были на баррикадах в дни Октябрьского восстания девяносто третьего года и который ночевал у них после его разгрома. Конечно, они довольно давно не списывались, мобильного номера Юры у Юлии не было, как не было и никаких гарантий, что он живёт по тому же адресу, но лучше хоть что-то, чем совсем ничего.

…Тем же поездом, но в купейном вагоне в Донецк из Москвы приехал Советник.

Это было нечто среднее между именем, должностью и позывным – такой вариант обращения только начинал входить в стремительно меняющуюся донецкую жизнь. Но тем не менее, ни то, ни другое, ни третье.

Советник был сдержанный подтянутый мужчина за шестьдесят лет, но ещё вполне бодрый.

Про него говорили, что в советское время он служил в КГБ. Он не подтверждал и не опровергал этих слухов.

Никто в Донецке не верил, что Советник приехал к ним по своей инициативе. Просто взял билет и поехал. Хотя это было действительно так. Но он, устав опровергать сплетни, перестал вообще высказываться на эту тему, просто отмалчивался – и стал, помимо своей воли, живым выражением надежды на то, что «Россия нам поможет».

Несмотря на то, что помощи видно не было, и он, в силу возраста и опыта, лучше чем кто бы то ни было понимал безнадёжность этих ожиданий.

Конечно, было у Советника и имя-отчество – Антон Александрович.

* * *

Артём пришёл по адресу, который был записан Юлией на бумажке, и долго жал кнопку звонка, но никто не открыл дверь.

Несколько часов он просидел на лавочке во дворе, иногда поднимаясь на этаж и вновь пытаясь дозвониться до хозяев, но результата так и не было.

День клонился к вечеру, когда Артём, не зная, появится здесь кто-то до ночи или нет, сел на троллейбус и поехал к областной администрации, где стоял лагерь Антимайдана.

Над зданием в сиреневом апрельском небе развевались два трёхцветных флага – один привычный российский, а второй, с чёрной верхней полосой, флаг провозглашённой несколько дней назад новорожденной Донецкой республики.

А внизу, на площади и на первых этажах захваченного здания, царила революционная неразбериха, и Артём долго не мог найти, к кому же и куда обратиться приехавшему из России добровольцу, пока не встретил двоих ребят в таком же положении, но через полчаса и они куда-то потерялись.

Наконец Артёму встретился парень в камуфляже, вооружённый пневматическим пистолетом, который нашёл, куда его направить.

– Зайди в кабинет, – он назвал номер, – к Шульге. И запишись. Там составляют списки.

– Не к Шульге, а к Незабудке, – поправил его товарищ постарше. – Никаких фамилий. Если её не будет на месте, – добавил он уже мягче, обращаясь к Артёму, – зайдёшь ко мне, я тебя у Ромашки запишу.

Впрочем, он так и не пояснил, где же его в этом случае искать.

Но первый уже протягивал Артёму вырванный из блокнота листок с запиской: «Шульга В.Ю.