Последние слова Найт выговорил со все возрастающей силой.

– Этого не произойдет, – выдавила она.

– Почему нет? – спросил он резко.

Эльфриду угнетало то, что она обнаружила в нем такой суровый настрой, и она дрожала. От волнения мысли у нее мешались, и она отвечала торопливо, вероятно вовсе не собираясь намеренно увиливать:

– Если он мертв, разве ты можешь с ним встретиться?

– Он мертв? Ох, это полностью меняет дело! – сказал Найт с огромным облегчением. – Но постой… что ты говорила об этой могиле и о нем?

– Это его могила, – продолжала она слабым голосом.

– Что! Тот, кто здесь похоронен, был тем мужчиной, что был твоим возлюбленным? – спросил Найт отчетливо.

– Да, и я не любила его и не поощряла.

– Но ты позволила ему целовать тебя – ты сама так сказала, ты же знаешь, Эльфрида.

Она не ответила.

– Почему же, – спросил Найт, восстанавливая в памяти последовательность событий, – ты совершенно точно сказала, что в некотором смысле была помолвлена с ним, и конечно же так и было, раз ты позволяла ему целовать тебя? А теперь ты говоришь, что никогда его не поощряла. И я припоминаю, что ты еще сказала – что ты сидела с ним НА этой могиле. Силы Небесные! – закричал он, вдруг вскочив на ноги в гневе. – Ты что, потчуешь меня ложью? Почему ты так со мной играешь? Я имею право знать. Эльфрида, мы никогда не будем счастливы! Какой-то яд разрушает наши отношения… от меня ли он исходит, от тебя ли, но мы должны все выяснить прежде, чем мы поженимся.

Найт двинулся прочь стремительно, словно решил ее оставить.

Она вскочила на ноги и вцепилась в его руку:

– Не уходи, Генри, не уходи!

– Тогда расскажи мне, – ответил Найт сурово. – И запомни следующее: больше никакой лжи, или, клянусь душой, я тебя возненавижу. Боже! Чтобы я дошел до этого, чтобы меня водила за нос девчонка своею ложью…

– Не обвиняй, не обвиняй меня так жестоко! О Генри, Генри, будь милосерден и возьми назад эти ужасные слова! Я правдива по характеру… я правдива… и я не знаю, как я так сделала, что ты меня неправильно понял. Но я так напугана! – Она дрожала от волнения так сильно, что эта дрожь передалась и ему.

– Ты хотела сказать, что вы действительно сидели на этой могиле? – спросил он угрюмо.

– Да, и это было правдой.

– Тогда как, во имя Неба, может человек сидеть на собственной могиле?

– Это был другой человек. Ты простишь меня, Генри, ведь правда?

– Что, один возлюбленный в могиле, а второй сидит на ней?

– Ох… ох… да!

– Тогда, значит, до меня их было два?

– Я… предполагаю, что так.

– Теперь нечего корчить из себя дуру со своими предположениями – я все это ненавижу, – процедил Найт почти презрительно. – Что ж, мы узнаем странные вещи. Я не знаю, как я могу поступить – ни один человек не может сказать, в какую дугу обстоятельства могут согнуть его, – но я едва ли могу подумать о том, чтобы совесть позволила мне принимать знаки внимания от нового возлюбленного в то время, как вы с ним сидите на бедных останках первого; клянусь душой, я этого не смог бы. – И Найт, весь во власти угрюмых размышлений, продолжал смотреть на могилу, что маячила перед их глазами, как мстительный призрак.

– Но ты неверно понял меня… Ох, как все это мучительно! – закричала она. – Я не думала ни о чем подобном; поверь мне, Генри, я правда ни о чем таком не думала. Это просто так вышло – само по себе.

– Что ж, я полагаю, ты не делала ничего подобного НАМЕРЕННО, – сказал он. – Никто никогда не стал бы, – печально прибавил он.

– И того, кто лежит в той могиле, я никогда не любила.

– Я полагаю, что второй возлюбленный и ты, когда вы сидели там, клялись друг другу в вечной верности?

Эльфрида отвечала только быстрым тяжелым дыханием, говорящим, что она вот-вот расплачется.

– Стало быть, ты выбираешь не что иное, как скрытность? – спросил он повелительно.

– Разумеется, мы клялись, – ответила она.

– Разумеется! Ты относишься к предмету нашей беседы так легкомысленно?

– Это прошлое, и сейчас оно для нас ничего не значит.

– Эльфрида, это такое ничего, которое, хоть и может заставить посмеяться человека беспечного, не может не причинить горе искреннему человеку. Это очень мучительная боль. Расскажи мне все начистоту – все, что было.

– Никогда. О Генри! Как ты можешь ожидать этого, когда столь малые сведения заставляют тебя быть со мной таким жестоким?

– Теперь, Эльфрида, выслушай вот что. Ты знаешь: то, что ты рассказала, всего лишь разом вызывает потрясение в нежных чувствах, только и всего. Мои переживания на этот счет можно было бы назвать – да это она и есть – простой чувствительностью; и я не хочу, чтобы ты думала, что обыкновенная помолвка в прошлом, честная помолвка, внесла бы какую-то действительную перемену в мою любовь или в мое желание сделать тебя своей женой. Но ты выглядишь так, будто тебе есть что рассказать, и в этом-то и кроется все зло. Есть что-то еще?

– Ничего больше, – ответила она измученно.

В течение минуты Найт хранил мрачное молчание.

– Ничего больше, – повторил он наконец. – И я этому должен верить, в самом деле! – Тут его голос перешел в низкий и спокойный тон: – Эльфрида, ты не должна возражать против того, чтобы я говорил вещи, которые прозвучат странно, поскольку я все равно должен их сказать. Слова мои следующие: БЫЛО ли что-то такое, что ты могла бы добавить к истории, что уже включает в себя все подробности, какие разорванная помолвка может в себя включать, что-то необыкновенное, что сделало бы невозможным для меня или для кого-то другого любовь к тебе и брак с тобою?

Беспокойство завело Найта гораздо дальше, чем он позволил бы себе зайти в более спокойную минуту. И даже сейчас, будь у нее больше самоуверенности, он не заговорил бы с нею так безапелляционно, и будь у нее более сильный характер – больше практичности и меньше мечтательности, – она бы извлекла для себя много пользы, зная о том, какое место занимает в его сердце, и с легкостью смягчила бы его. Но доверчивая нежность, которая его завоевала, у таких женщин всегда сопровождается некоторой мягкотелостью: они отдаются на волю волн и плывут по течению, больше доверяя доброте судьбы, надеясь, что все само как-нибудь сладится, чем собственным доводам, что они бы могли привести в споре, если б отстаивали свою точку зрения.

– Что ж, что ж, – пробормотал он цинично. – Я не хочу сказать, что это твоя вина, полагаю, что это мое невезение. Я не имел никакого законного права тебя допрашивать – любой скажет, что это одни лишь предположения. Но когда мы поняли что-то неправильно, мы чувствуем, что ранены объектом нашего непонимания. Ты никогда не говорила, что у тебя не было такого, так почему я должен обвинять тебя? Эльфрида, я прошу у тебя прощения.