члены Ассоциации обороны Ольстера, как и Стоун. Тогда “фольксваген-пассат” дал задний ход, но неожиданно заскочил на тротуар, так что шествие в страхе рассыпалось. В результате машину заблокировали черные такси, на нее кинулась толпа, разбила окна и попыталась вытащить наружу капралов. Один из них, двадцатичетырехлетний Дерек Вуд, высунул в окошко то ли пистолет, то ли револьвер и выстрелил в воздух, чтобы отогнать нападавших. Но они отступили лишь на миг, и вскоре разъяренные люди вытащили наружу обоих капралов, Дерека Вуда и Дэвида Хоуза, который был на год моложе первого, швырнули на землю и принялись бить и топтать ногами. Некая журналистка описала тот миг, когда капралы поняли, что спасения им не будет: один “не кричал и не вопил, а просто смотрел на нас полными ужаса глазами, словно все мы были врагами в какой-то другой стране и не поняли бы его языка, начни он звать на помощь”. Капралов притащили на ближайшую спортивную площадку, где несколько мужчин раздели их до трусов и носков. Католический священник из ордена редемптористов Алек Рид попытался вмешаться и просил вызвать скорую помощь, но, как сообщило ВВС, солдат пытали. Священника оттащили в сторону и обещали пристрелить, если он будет вмешиваться. Капралов продолжали избивать, а потом перекинули через забор, по другую сторону которого их ждало черное такси с очень вместительным салоном, похожее на лондонские, и оно умчалось на большой скорости. Кроме водителя там находились оба полумертвых капрала и двое или трое мужчин. Люди видели, как тот, что сидел рядом с шофером, высунул в окошко и пару раз злобно поднял вверх кулак – в знак победы. Сегодня можно посмотреть часть тех событий на YouTube — то, что сумела запечатлеть съемочная группа с телевидения, пока толпа, понимавшая, что сейчас произойдет, не помешала журналистам снимать и не стала отталкивать камеры. Смысл поднятого кулака очевиден – это жест человека, уезжающего с завидной добычей.

И обещанное очень быстро исполнилось – наверное, были причины торопиться. Такси отъехало недалеко, всего метров на двести, до пустыря, где, проверив документы капралов, “мы их казнили”, как сообщила Белфастская бригада Ирландской республиканской армии в специально распространенном заявлении. Однако слово “казнили” никак не соответствовало состоянию тела Вуда, того самого, который выстрелил в воздух, когда их окружила толпа: в него выпустили шесть пуль – две в голову и четыре в грудь, его четыре раза пырнули ножом в затылок и нанесли травмы по всему телу. Это не было похоже на работу палача, тут поучаствовало много неконтролируемых рук. Отец Алек Рид шел следом за такси, предвидя, что ждет капралов, и пытался предотвратить расправу. Но когда он пришел на пустырь, было уже поздно (все это продолжалось двенадцать минут), и ему оставалось лишь провести последний обряд – соборовать только что убитых капралов. Фотограф запечатлел этот момент, и снимок стал настолько знаменитым, что журнал Life назвал его одним из лучших за последние пятьдесят лет. На нем отец Алек Рид в чем-то вроде плаща или куртки на молнии стоит на коленях перед окровавленным телом капрала Хоуза. Священник смотрит в камеру или скорее на того, кто ее держит (он ищет еще хотя бы одно человеческое существо, способное разделить его отчаяние, понять его), смотрит с выражением бессилия, смотрит сдержанно, словно знает, что покойному уже ничем не помогут последние ритуалы. Но только это он и умеет делать, а есть люди, которым нужно непременно что-то делать, даже столкнувшись с непоправимым.

Стоит ли говорить, что, когда была опубликована эта фотография (в 1988 году), я тотчас вспомнила и другую, о которой уже рассказывала и которую никогда больше не смогла отыскать, даже в интернете, в отличие от этой. Хотя, наверное, так оно и лучше, она была куда более страшной. Если кого-то убивает толпа или банда подонков, с жертвы всегда сначала стягивают одежду – может, чтобы унизить, не знаю, может, просто от бешенства, или чтобы человек почувствовал себя еще более беззащитным, или чтобы понял, что его ждет, или чтобы довести его до животного состояния. После того как я увидела расправу над двумя капралами, меня опять стали преследовать дурные предчувствия, если дозволено назвать предчувствиями то, что могло касаться уже случившегося, то есть наверняка принадлежало прошлому – и, пожалуй, далекому прошлому. Увидев коллективную ярость, которая порой охватывает толпу в Северной Ирландии, я не сомневалась, что если Томас очутился там и какое-то время выдавал себя за ирландца и даже за члена ИРА, если он заманил их в ловушку и сдал, а потом был разоблачен, то ему досталось не меньше, чем тем капралам (наверняка больше), или другим британским солдатам, или любому другому внедренному агенту. Только вот его растерзанное голое тело не было выставлено напоказ в назидание прочим – как предупреждение и демонстрация силы; и никто, разумеется, не позволил священнику помочь несчастному совершить переход в мир иной. Его, наверное, похоронили тайком безлунной ночью в лесу, или бросили в море, или в Лох-Ней, заковав в тяжелые цепи, чтобы никогда не всплыл; а возможно, тело скормили собакам или свиньям, расчленили или сожгли, превратив в пепел, и пепел кружил в воздухе, пока не осел на рукаве старика, откуда тот его просто сдул. Надо полагать, они постарались, чтобы он исчез без следа, ловко спрятали и от его шефов, и от родственников, чтобы наказание было страшнее, то есть спрятали от меня, незнакомой им далекой жены, от Берты Ислы. Ни о каком милосердии там не могло быть и речи – только гнев и ярость. Томаса исторгли из вселенной – без следа, словно он никогда не ходил по этой земле и не кочевал по миру. Точно так же на протяжении веков разрушали города и поселки, целиком уничтожая жителей, чтобы у них не осталось потомков, а раз нельзя было убить их дважды и трижды, как жаждали палачи, то несчастных наказывали, стирая любые их следы и память о них. Существует ненависть к месту, пространственная ненависть, заставляющая разрушать до основания и сметать с лица земли города (явление патологическое), но есть также и ненависть к человеку, к конкретному лицу. И тогда человека не просто убивают, но уничтожают любое свидетельство о его злосчастном существовании, уничтожают саму память о нем, словно он никогда не родился, не рос, не жил и не умер, словно у него не было никакой судьбы, словно он не сделал ничего – ни хорошего, ни плохого, а был всего лишь чистым листом или стершейся надписью на камне, иными словами,