смерть, – брызгал слюной Вестенхольц. Страх, который Вонвальт вселил в него в тюрьме, снова уступил место гневу.

– Вальдемар Вестенхольц, – сказал Вонвальт, не обращая на бывшего маркграфа внимания. Его голос гремел, как раскат грома. – Двадцать восьмого дня Эббы вы ввели в Долину Гейл войско собственных дружинников. Безо всякой законной причины в мирное время вы убили и стали причиной гибели множества подданных Императора. Посему я обвиняю вас в убийстве и в государственной измене.

Я также обвиняю вас в убийстве или подстрекательстве к убийству сэра Отмара Фроста, леди Кэрол Фрост и других жителей деревни Рилл, находившейся в провинции Толсбург, неизвестного числа месяца Госса.

По этим обвинениям его императорское величество Лотар Кжосич IV, действуя через меня, его Правосудие, сэра Конрада Вонвальта, признает вас виновным и приговаривает к казни через повешение сегодня, седьмого дня Виртера. Вы хотите что-нибудь сказать?

– Я имею право на благородную смерть, – повторил Вестенхольц. Несмотря на то что выглядел он изможденно и жалко, бывший дворянин смог собрать весь оставшийся у него яд и адресовать его Вонвальту.

– Вы имеете право на смерть, – сказал Вонвальт. – Если вы хотели, чтобы она была благородной, то вам следовало вести себя благородно.

– Закон гласит совсем не это! – прокричал Вестенхольц, снова тщетно пытаясь вырваться из рук державших его мужчин. – Вы не имеете права меня повесить!

Вонвальт наклонился к нему поближе. Он заговорил тихо, так, чтобы его слышал лишь Вестенхольц, но я стояла достаточно близко и разобрала сказанное:

– Вот разница между листом бумаги и сталью. Если вы до сих пор этого не уяснили, то скоро поймете.

Когда Вонвальт отступил назад, Вестенхольц переменился в лице. К нему наконец пришло осознание того, что он никакими словами или действиями не изменит свою судьбу. На моих глазах его дух надломился, лопнул, как слишком сильно натянутая тетива. Бывший маркграф обмяк, и его пришлось держать, чтобы он не упал.

Вонвальт кивнул двоим палачам.

Молния эффектно расколола небо, когда Вестенхольца подтащили к петле. Я повернулась к сэру Радомиру, но вид у него был мрачный и решительный, и я поняла, что не найду в нем союзника. Он был простым человеком, радевшим за простое правосудие, и не задумывался над хитросплетениями общего права.

Толпа снова заулюлюкала. Некоторые, по-видимому, те, кто потерял родных или друзей, надрывали глотки, выкрикивая страшные ругательства. Проявление всеобщей ярости было мощным – и кто мог их винить? Мне не хватало благородства, чтобы, глядя на то, как умирает Вестенхольц, не испытать некоторое удовлетворение. Я ненавидела его и не отрицала, что мир живых станет без него только лучше. Но всякое утешение, которое я могла получить от казни, сводилось на нет тем, как она влияла на Вонвальта. Кажется странным, что я цеплялась за такую мелочь – все же смерть есть смерть и казнь есть казнь. Отрубили бы Вестенхольцу голову или повесили – какое это имело значение?

Что ж, ответ таков – значение было огромным. Рейхскриг погубил десятки тысяч, однако философы-консеквенциалисты и юристы того времени считали ту войну оправданной, ведь насажденная ею цивилизация улучшила жизнь миллионов. Связанные общими законами, все люди, от нижайшего крестьянина до высочайшего дворянина, стали равными друг другу. Столь многие пожертвовали столь многим, столько жизней было отдано на заклание на алтаре общего права. Отказаться от этих принципов означало бы, что все было напрасно. Уберите Сенат представителей, Орден магистратов и свод законов, единых для всех, и Рейхскриг станет лишь войной ради войны, простой серией кровавых завоеваний.

Одна из любимых цитат Вонвальта гласила: «Все могут быть судимы законом, и все могут его поддерживать», и однажды я сказала то же Матасу, пытаясь сумничать. Но цитата была неполной. На самом деле она звучала так: «Все могут быть судимы законом, и все могут его поддерживать, однако те, кто поддерживает закон, не могут его судить». Вонвальт должен был применять закон так, как тот был написан, вне зависимости от собственных желаний, а не пытаться с его помощью достичь своих целей.

На шею Вестенхольца накинули петлю, и палач, которому Вонвальт поручил эту задачу, повернул ворот. Вестенхольц приподнялся в воздух дюймов на двенадцать, не больше. Он задрыгал ногами, а его тело сотрясли конвульсии. Его лицо приобрело неестественный пурпурный оттенок. Время от времени, когда его горло открывалось и сжималось от спазмов, он издавал хриплые, задыхающиеся звуки. Я оглядывала толпу, ожидая, что кто-нибудь – возможно, Клавер – внезапно бросится Вестенхольцу на помощь. Но, конечно же, там никого не было.

Через несколько минут Вонвальт потерял интерес к казни и покинул эшафот. Саутер, обрадовавшись, что может поступить так же, поспешил за ним и отправился домой. Остался только сэр Радомир, бесстрастно наблюдавший за Вестенхольцем.

Я тоже осталась, чтобы досмотреть это ужасное зрелище до конца. Почему-то это казалось мне важным, словно я наблюдала за тем, как вершится история. Впрочем, так и было.

Наконец все завершилось. Судя по прозвонившему колоколу, Вестенхольц умирал около десяти минут. Его смерть не могла стать более позорной. С безжизненных ног бывшего маркграфа стекала моча. Его глаза почти почернели от лопнувших в них сосудов. У рта густо пенилась слюна, а язык был отвратительно высунут.

Когда стало ясно, что Вестенхольц скончался, я покинула эшафот. За моей спиной сэр Радомир обрезал веревку.

Толпа возликовала, когда безжизненное тело глухо ударилось о доски.

* * *

Прошли еще один день и одна ночь, прежде чем я снова увидела Вонвальта. Впервые за долгое время он выглядел посвежевшим. Он укоротил волосы, подстриг бороду, его лицо казалось полнее, словно он вдоволь наелся и выпил. Должна признать, что, несмотря на все произошедшее, это простое преображение сильно подействовало на меня и затмило многие мои опасения.

– Пришла пора отправляться в Сову, – сказал он. Мы стояли в его покоях на верхних этажах здания суда. Сэр Конрад пил красное вино из кубка и смотрел вдаль, на город. Многие из сожженных строений уже возводились вновь, и я не сомневалась, что всего за несколько дней жизнь в Долине Гейл вернется в привычное русло. Какое-то время Вонвальт сидел молча, а затем допил остатки своего вина. – Здесь я не смогу добиться справедливости за Реси. – Он смотрел на город так, словно тот был языческой реликвией, воздвигнутой на священной земле. – Ты решила? – после недолгого молчания спросил он.

– Что решила? – спросила я.

– Как ты хочешь поступить. Полагаю, с гибелью Матаса твои обстоятельства несколько изменились, однако… – Он пожал плечами. – Возможно, ты все равно желаешь остаться в Долине. Или просто хочешь разойтись