— Он что, собирается жениться, раз купил дом? — спросила Эрда, стоя спиной к ним.

— Кто его знает! — Бьярне отодвинул чашку подальше, чтобы малыш не мог до нее дотянуться.

— У него уже есть невеста? — так равнодушно спросил Ханс, что всем сразу стало любопытно, почему его это интересует.

— Все может быть. Он парень видный, а теперь молодые долго не ждут, — ответил Бьярне.

Йордис давно усвоила, что имя Турстейна упоминать нельзя. При посторонних Ханс еще кое-как сдерживался. Но наедине становился хуже овода, которого и отогнать трудно, и избежать невозможно.

В письмах он был совсем другим.

Может, так бывает всегда? В письмах люди бывают другими? А она сама? Неужели их письма — только ложь и обман?

— Ночью передавали что-нибудь новое? — тихо спросила она.

Это был пароль. Мужчины начали тихо обсуждать новости.

— Если вы не прекратите свою болтовню, вас заберут фрицы. А мы с Йордис останемся, она — с животом, а я — со своим сопливым выводком.

Слово фрицы Эрда произнесла тихо и презрительно, словно участвовала в движения Сопротивления. А накануне вечером, когда она пригрозила, что выследит и заявит на них, можно было подумать, что она работает на гестапо. Однако мужчины не обратили на нее внимание.

Может быть, они слушали радио в подполе или в хлеву. Йордис предположила, что они сидели на сеновале у соседа. Но это была тайна. Во всяком случае, вчера они вернулись домой только под утро.

— Невероятная история! Женщины на Юге нелегально мобилизовались. И стали распространять листовки, адресованные всем родителям. Они прятали их в пояса для чулок! А получившие передавали эти листовки новым властям. В результате министерство получило несколько корзин для белья, набитых письмами одинакового содержания! — Ханс даже разволновался.

— Что там было написано? — спросила Йордис.

— "Я не хочу, чтобы мои дети принимали участие в обязательных работах в молодежных организациях Нашунал Самлинг,[16]потому что цель этих работ противоречит моей совести", — тихо произнес Бьярне, словно читал вслух газету. У него была хорошая память.

— И они подписали эти письма своими именами? — спросила Йордис.

— Я так понимаю, что им пришлось их подписать, — ответил Бьярне.

— Неужели они не боялись, что их арестуют? Ведь недавно введено чрезвычайное положение? — удивилась Эрда.

— Можно арестовать пасторов или учителей, но нельзя арестовать всех родителей, — сказал Бьярне.

— Это верно, ведь тогда дети останутся беспризорными. А у немцев нет ни времени, ни желания заниматься этим самим, — усмехнулась Эрда.

Засмеялись и остальные. Не перестав, однако, оставаться серьезными. Что их всех ждет? Как долго еще продлится эта война? Кого можно считать другом, кто — "полосатый",[17]а кто — предатель? Даже здесь, в этом отдаленном уголке страны, могло произойти что угодно. Кто-то мог выдать тех, кто слушал английское радио.

— Будем надеяться, что не повторится тот случай, когда пятьсот учителей были отправлены в Киркенес на штрафные работы за то, что отказались учить детей по нацистским правилам, — вздохнул Бьярне и дал малышу чайную ложку. Малыш энергично застучал ею по столу.

— Да, я слышал об этом, когда плавал. В Трондхейме их натолкали в маленький "Шерстад", как сельдей в бочку, и всю долгую дорогу на Север почти не кормили. — Ханс покачал головой.

— Это для острастки. Но получилось наоборот. Помните, сколько тогда сразу возникло групп протеста? Они действовали не хуже. Теперь многие учителя уже вернулись обратно, а Квислинг бранится и говорит, что учителя навредили норвежскому народу, — засмеялся Бьярне и обмакнул сухарь в кофе.

Венские булочки он оставил гостям. Бьярне никогда не был большим охотником поесть. Это было видно по его высокой худощавой фигуре. Ребенок протянул руку за сухарем. На нем был свитерок и шерстяные штанишки, он так жадно сосал сухарь, что изо рта у него бежала слюна.

— Бьярне, следи, чтобы ребенок не испачкался! — сказала Эрда, не отрываясь от теста, словно у нее на спине были глаза.

— Самое страшное, что многое от нас не зависит, — сказала Йордис.

Неожиданно у нее в теле возникло беспокойство. Живот. Больно ей не было. Только слегка давило. Так же было и вчера вечером. Наверное, из-за ссоры с Хансом, хотя сегодня они оба делали вид, будто ничего не случилось. Он не терпел, когда она ему возражала. Сердился, словно она хотела его унизить. Но у нее не было такого намерения. Она только боялась за него и не хотела, чтобы он ходил слушать радио.

— Представьте себе, что некоторые парни захотели записаться в полк "Нурланд", чтобы их послали на Восточный фронт. Вот идиоты! — воскликнул Ханс.

— В армии Гитлера их считают героями, — хмыкнула Эрда.

Йордис подумала, что не любит героев, независимо от того, на чьей стороне они сражаются. Что-то ей подсказывало, что в любом случае от этого дурно пахнет. С первого дня беременности она стала остро реагировать на запахи. И с трудом находилась в комнате, где курили мужчины.

— Боюсь, в сегодняшнем мире у этих героев неопределенное будущее, — сухо сказал Бьярне.

Он редко повышал голос. Тем более без нужды. Йордис никогда не понимала, как они с Эрдой ладят друг с другом, уж слишком они были разные.

— Мне сегодня приснился страшный сон, — неожиданно, не подумав, сказала она.

— Ты его помнишь? — спросила Эрда.

— Да, немного, но главное, он был очень страшный.

— Расскажи, — попросил Бьярне и рукой вытер малышу рот.

Йордис помолчала и искоса взглянула на Ханса. Он ел булочку.

— Мне приснилось, что я находилась на пароходе, в который попала торпеда, однако мне удалось доплыть до берега. Со своим животом я с трудом перелезла через камни. А когда оглянулась, то увидела, что это не камни, а мертвые солдаты. И под каждым лежал такой же мертвый ребенок. Солдаты как будто прикрывали детей своими телами... Этакие ракушки. Но, видно, это не помогло. Дети все равно погибли. Я ползала вокруг и единственная во всем мире знала, что мертвые тела не могут спасти мертвых детей.

— Что ты имеешь в виду, говоря, что единственная это знала? — спросил Ханс и доел булочку.

— Просто знала, и все. Ведь я была там одна, — проговорила Йордис.

— Грустный сон, — сказала Эрда и бросила на противень тесто для первого хлеба.

— Я-то была живая...

— В твоем положении это вредный сон, — сказал Ханс.