Рукава на блузе у повитухи были высоко закатаны. Но резиновый фартук она все-таки сняла.

— Мне бы следовало причесаться, — вздохнула она.

— Нашла о чем думать. А от меня пахнет хлевом!

Эмма, как мужчина, носила брюки. Так было практичнее. Блузка в мелкую клетку с кружевами на планке для пуговиц висела навыпуск. С пылающими щеками Эмма кружила повитуху так, что тканые половички спаслись бегством под стол.

Альфред прижался щекой к мехам, его пальцы бегали по клавишам. С довольным выражением лица он шевелил губами в такт переменного темпа медленного вальса.

Йордис лежала на столе в чистой ночной рубашке с большой подушкой под головой и ребенком у груди. Укрытая до половины ватным одеялом в застиранном цветастом пододеяльнике. Полная луна поднялась настолько, что смогла заглянуть в окно кухни. Небо было чистое и звездное, но вечер — темный.

Сестры переглянулись, словно поблагодарили друг друга за совместно проделанную работу.

Хельге стало жарко, хотя на ней было старое летнее платье с открытым воротом. Она высунулась в окно, чтобы глотнуть свежего воздуха, забыв о том, что, соблюдая правила светомаскировки, следует спустить шторы. Окно было разрисовано морозным узором. Дрожащая пелена холода впорхнула в комнату.

— Вы уже придумали, как назовете ребенка? — спросила Эмма, не прерывая танца.

Йордис взглянула на девочку, которая вдруг стала действительностью.

— Ее будут звать Хербьёрг!

— Какое-то языческое имя! — заметила повитуха и продолжала танцевать, насколько ей позволяла спина.

— Это не важно, — сказала Йордис.