Солнечный свет мерцает сквозь листья пышных вязов вдоль длинной извилистой подъездной дорожки, бегущей через огромный ухоженный газон и в конце концов упирающейся в широкие ступени белого мрамора.

Кэйтлин ставит машину слева от мраморных ступеней на парковочной площадке для посетителей, усыпанной желтым гравием, выскальзывает наружу и щелкает багажником. В кронах вязов щебечут птицы, легкий ветерок колышит листья. Больше ничего.

– Как я объясню, кто ты такая? – шепчу я.

Кэйтлин лезет в багажник и вытаскивает старую черную камеру «Кэнон» с длинным сложным серым объективом, наподобие тех камер, что используют наши спортивные фотографы на стадионе «Ланг-Парк» в дни игр.

– Я – «рыбий глаз»! – улыбается она, закрывая один глаз, чтобы посмотреть через объектив.

– Ты же не фотограф.

– Фигня, – хихикает она. – Наведи и нажми.

– Где ты взяла эту камеру?

– Стащила из ремонтного шкафа.

Кэйтлин направляется к высокой входной двери.

– Пошли! – оборачивается она. – Ты опаздываешь на интервью.

Звонок в дверь. Дверной звонок раздается в трех местах внутри раскинувшегося в стороны дома, одна трель перекликается с другой, как маленькое музыкальное произведение. Сердце полно надежды. Сердце почти выпрыгивает из моего горла. Кэйтлин сжимает свою камеру, как будто это боевой молот и она ведет за собой в бой группу пьяных шотландцев. Вокруг больше никаких звуков, кроме птиц в кронах вязов.

Это место так далеко от всего. Так далеко от жизни и мира. Теперь я понимаю, насколько дом не соответствует обстановке. Эти белые возвышающиеся колонны не вписываются в естественный пейзаж, окружающий нас. Здесь что-то не так, в этом есть нечто неправильное.

Одна половина широкой двустворчатой двери открывается. И когда она распахивается, я не забываю засунуть правую руку в глубокий карман пиджака, спрятав ее подальше от чужих глаз.

Невысокая женщина в строгом сером рабочем платье – униформе горничной, я полагаю. Возможно, филиппинка. С радушной улыбкой. Она открывает дверь шире, и я вижу хрупкую худую женщину в белом платье. Ее лицо такое худое, что кажется, будто щеки нарисованы масляными красками поверх выделяющихся скул. Теплая улыбка. Знакомое лицо.

– Добрый день, – говорит она, изящно и коротко кланяясь. – Вы ребята из газеты?

Теперь ее волосы седые. Раньше они были просто светлыми. Они все такие же прямые и длинные, покрывающие плечи.

– Я Ханна Броз, – произносит она, кладя правую руку себе на грудь. Однако рука – это вовсе не рука. Это пластиковая имитация, но не похожая на те, что я когда-либо раньше видел. Она похожа на одну из маминых рук и выглядит так, словно загорела и обветрилась на солнце. Она торчит из белого рукава кардигана, накинутого поверх платья Ханны. Я смотрю на ее левую руку, висящую вдоль бока, и та такая же. На ней есть веснушки. Она негнущаяся, но выглядит настоящей, сделанной из какой-то силиконовой лепнины. Все для вида, а не для функциональности.

– Я Илай, – говорю я. Не произносить свою фамилию. – А это мой фотограф, Кэйтлин.

– Не возражаете, если я сделаю пару быстрых снимков? – спрашивает Кэйтлин.

Ханна кивает:

– Это будет замечательно. – Она отступает в дверях. – Проходите. Отец в читальном зале, с задней стороны дома.

Возможно, Ханне Броз сейчас пятьдесят. Или сорок, и у нее измученный вид. Или шестьдесят, и она прекрасно выглядит. Что она делала за прошедшие шесть или около того лет с тех пор, как я видел ее в последний раз? Она не узнает меня, но я узнаю ее. Это было на вечеринке в честь восьмидесятилетия ее отца. В ресторане «Мама Пхэм» в Дарре. Другое время. Другой Илай Белл.

Дом напоминает музей коллекцией антиквариата и безвкусными масляными картинами размером с пол в моей спальне. Доспехи средневекового рыцаря с булавой в руках. Маска какого-то африканского племени, висящая на стене. Чисто выметенные полированные деревянные полы. В углу – набор копий туземных воинов Папуа – Новой Гвинеи. Картина с изображением льва, разрывающего антилопу. Вытянутая гостиная с камином и телевизором, который в ширину больше, чем моя кровать в длину.

Кэйтлин задирает голову к бронзовой люстре, похожей на металлического паука-охотника, плетущего паутину из лампочек.

– Милое местечко, – произносит она.

– Спасибо, – говорит Ханна. – Мы не всегда так жили. Мой отец приехал в Австралию ни с чем. Его первый дом в Квинсленде был комнатой, которую он делил с шестью другими мужчинами в Вакольском иммиграционном лагере.

Ханна замирает на месте. Она пристально смотрит мне в лицо.

– Вы его знаете?

– Кого?

– Вакольский восточный иждивенческий лагерь для содержания перемещенных лиц.

Я отрицательно качаю головой.

– А вы выросли не в западных пригородах? – спрашивает она. – У меня такое чувство, что я вас знаю.

Улыбайся. Качай головой.

– Не, я с северной стороны, – отвечаю я простодушно. – Рос в Брекен-Ридже.

Она кивает. Внимательно смотрит мне в глаза. Ханна Броз копает глубоко. Она поворачивается и устремляется дальше по коридору.

Бюст Наполеона. Бюст капитана Кука рядом с масштабной копией корабля «Индевор»[65]. Картина с изображением льва, разрывающего на части современного взрослого человека. Лев уже оторвал три конечности, две ноги и рука валяются у него под ногами, а теперь впивается зубами в оставшуюся руку.

– Возможно, вам придется быть терпеливыми с папой, – говорит Ханна, шагая через длинную столовую к задней части особняка. – Он не такой… как бы это сказать… крепкий, каким был когда-то. Возможно, вам придется повторять свои вопросы пару раз, и не забывайте говорить громко и лаконично. Он может задремать, и иногда кажется, будто он где-то на другой планете. Он неважно себя чувствует в последнее время, но воодушевлен этим награждением сегодня вечером. На самом деле, он приготовил сюрприз для всех гостей и хочет предварительно рассказать о нем вам.

Ханна открывает двойные двери красного дерева в огромный читальный зал. Он похож на читальный зал королевской семьи. Две стены от пола до потолка занимают книжные полки, слева и справа. Сотни книг в твердых старинных переплетах с золотыми буквами. Бордовый ковер. Ковер цвета крови. В комнате пахнет книгами и застарелым сигарным дымом. Темно-зеленый бархатный диван и два темно-зеленых бархатных кресла. В конце комнаты – большой письменный стол красного дерева, и вот за ним-то и сидит Титус Броз, опустив глаза в толстую книгу с твердым переплетом. Позади него огромная стеклянная стена, настолько чистая и прозрачная, что если прищуриться – то покажется, что там вовсе нет никакой стены. Единственное, что выдает дверь, встроенную в середину стеклянной стены, – две блестящих серебристых петли, которые позволяют открыть эту дверь на волшебную и художественно-беспорядочную лужайку, с виду простирающуюся вдаль на километр или около того; с бетонными фонтанами, идеально подстриженными живыми изгородями и клумбами, над которыми вьются пчелы, и все это залито солнечным светом и выглядит как небольшой виноградник, но это, должно быть, просто обман зрения, потому что таких участков не может быть в лантановых зарослях в окрестностях Беллбоури, Брисбен.