Мне требуется какое-то время, чтобы обработать в голове всю информацию о последнем номинанте в списке. Победитель в категории «Старшие Чемпионы». Под его именем – сопроводительные слова поддержки, растянувшиеся сантиметров на девять по высоте листа – примерно такой длины был бы сейчас мой правый указательный палец, если бы все еще крепился к моей руке.

«Невоспетый герой квинслендской филантропии, – написано там. – Человек, который начал свою жизнь в Квинсленде как польский беженец, живший со своей семьей из восьми человек в Вакольском восточном иждивенческом лагере для содержания перемещенных лиц. Человек, который изменил жизнь тысяч квинслендцев с ограниченными возможностями. Действительно достойный Старший Чемпион».

Повелитель Конечностей. Ахав. Человек, который сделал Лайла исчезнувшим. Человек, который всех делает исчезнувшими. Я перечитал имя три раза, дабы убедиться, что это реальность.

Титус Броз. Титус Броз. Титус Броз.

– Белл? – говорит Брайан.

Я не отвечаю.

– Белл? – повторяет Брайан.

Я молчу.

– Илай! – рявкает он. – Ты здесь, малыш?

Только тогда я осознаю, что мой правый кулак комкает бумаги, которые мне только что передал редактор.

– С тобой все в порядке? – интересуется он.

– Ага, – отвечаю я, разглаживая бумаги ладонями.

– Ты просто весь бледный, как не знаю что, – говорит он.

– Правда?

– Да, твое лицо побелело, как будто ты увидел призрака.

Призрака. Он призрак и есть. Человек в белом. Белые волосы. Белый костюм. Белки его глаз. Белизна его костей.

– Будь я проклят! – произносит вдруг Брайан. Он наклоняется через стол. Он смотрит на мои руки. Я убираю правую руку в карман.

– У тебя не хватает одного пальца? – спрашивает он.

Я киваю.

– Как долго ты здесь работаешь?

– Четыре месяца.

– И я никогда не замечал, что у тебя нет правого указательного пальца.

Я пожимаю плечами.

– Ты, должно быть, хорошо умеешь это скрывать.

Я скрываю это от самого себя.

– Думаю, да, – говорю я.

– Как ты его потерял?

Призрак вошел в мой дом и забрал его. Когда я был мальчиком.

Пробуждение. Сломанные пружины в кровати вылезают наружу, а мой матрас настолько тонок, что одна из пружин вонзается сквозь него мне в копчик. Мне пора уходить отсюда. Я должен идти. Кровать слишком мала. Дом слишком мал. Мир слишком велик.

Не могу продолжать делить комнату с братом, несмотря на низкую зарплату стажера в газете.

Время за полночь. Луна светит в открытое окно. Август спит в своей постели. Остальная часть дома в темноте. Дверь в мамину спальню открыта. Теперь она спит в библиотечной комнате, в которой больше нет книг. Август избавился от них всех в ходе распродажи, которая по итогу заняла шесть суббот подряд и, к разочарованию Августа, принесла 550 долларов со всего предприятия. Он распространил почти 10 тысяч книг в секторе Брекенриджского жилищного товарищества, но, на фоне разочаровывающих продаж, в конечном счете достиг философского плато, которое предполагало раздать большинство из них бесплатно. Это не помогло бы маме быстрее встать на ноги, но увеличивало шансы на то, что брекенриджские подростки откроют для себя Германа Гессе, Джона ле Карре и «Три репродуктивных стадии мокрицы». Благодаря моему брату Августу посетители в «Таверне Брекен-Ридж» теперь ставят кружки с пивом на ежегодный альманах «Скачки и скаковые лошади» и играют в карты, обсуждая психологический резонанс произведения «Сердце тьмы» Джозефа Конрада.

Я иду по коридору в своих боксерских трусах и старой черной футболке «Адидас», которую надеваю в постель, – тонкой, удобной и испещренной мелкими дырочками, проеденными кем-то, кто, по моему мнению, могут быть мокрицами, выживающими на диете из футболок «Адидас» и книг Джозефа Конрада.

Я отдергиваю выцветшую кремовую занавеску на нашем широком переднем окне гостиной. Поднимаю раму вверх. Высовываюсь и глубоко вдыхаю ночной воздух. Смотрю на полную луну. Смотрю на пустую улицу. Я снова вижу Лайла в Дарре. Он стоит в ту ночь в своей охотничьей куртке и курит красный «Уинфилд». Я потерял его. Я позволил его забрать, потому что был напуган. Потому что я был трусом. Потому что я был зол на него. Да пошел он нахер. Это его вина, что он прыгнул в объятия к Титусу Брозу. Не моя. Выбрось его из головы вместе с Повелителем Конечностей. Отсеки их, как ибис свою ногу, потому что леска убивала его.

Это луна тянет мои ноги на улицу. Мои ноги движутся сами, а мой разум следует за ними. Затем мой разум следует за моими руками к зеленому садовому шлангу, свернутому вокруг крана, торчащего из фасада дома. Я разворачиваю шланг и перегибаю его в правой руке, чтобы вода не лилась через оранжевую насадку. Я тащу шланг к желобу возле почтового ящика. Я сижу и смотрю на луну. Полная луна, и я, и геометрия между нами. Я отпускаю излом, и вода устремляется на асфальт, быстро разливаясь по плоскому противню улицы. Вода бежит, и серебряная луна дрожит в образующейся луже.

– Не спится?

Я и забыл, насколько его голос похож на мой. Как будто он – это я, и это я стою позади себя. Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на Августа. Его лицо освещает луна, он потирает глаза.

– Ага, – отвечаю я.

Мы смотрим в Лунный пруд.

– Кажется, во мне есть папашин ген беспокойства, – говорю я.

– У тебя нет его гена беспокойства, – откликается он.

– Мне придется всю жизнь жить отшельником, – произношу я. – Я никогда не буду выходить на улицу. Я собираюсь снять дом в Жилищном товариществе, такой же, как этот, и заполнить две комнаты консервами и спагетти, и я буду есть спагетти и читать книги, пока не умру, поперхнувшись во сне комочком шерсти из своего пупка.

– То, что тебе предназначено, мимо тебя не пройдет, – говорит Август.

Я улыбаюсь ему.

– Знаешь, мне кажется, что у тебя в голосе есть баритон, которым ты никогда не пользуешься, – замечаю я.

Он смеется.

– Тебе надо как-нибудь попробовать петь, – продолжаю я.

– Думаю, пока хватит и разговора, – отзывается он.

– Мне нравится разговаривать с тобой, Гус.

– Мне тоже нравится разговаривать с тобой, Илай.

Август садится у желоба рядом со мной, рассматривая воду из шланга, бегущую в Лунный пруд.

– О чем ты беспокоишься? – спрашивает он.

– Обо всем, – отвечаю я. – Обо всем, что было, и обо всем, что должно быть.

– Не волнуйся, – говорит он. – Все становится…

Я перебиваю его: