На столе Титуса стоит прямоугольный ящик, сантиметров двадцать пять высотой и двадцать шириной, задрапированный красной шелковой тканью.

– Папа! – произносит Ханна.

Он не отрывается от чтения. Белый костюм. Белые волосы. Белые кости в моем позвоночнике содрогаются, говоря мне – беги! Беги прочь немедленно, Илай. Отступай. Это ловушка.

– Извини, папа! – говорит Ханна громче.

Титус поднимает голову от книги.

– Люди из газеты пришли поговорить с тобой, – продолжает Ханна.

– Кто? – бурчит он.

– Вот это Илай, а это его фотограф, Кэйтлин, – отвечает Ханна. – Они пришли поговорить с тобой о награде, которую ты будешь получать сегодня вечером.

Что-то просыпается в его сознании.

– Да! – говорит Титус, снимая очки для чтения. Он взволнованно барабанит пальцами по ящику, накрытому красным шелком. – Проходите! Садитесь, садитесь.

Мы медленно подходим поближе и садимся в два элегантных черных кресла для посетителей возле его стола. Он сильно постарел. Повелитель Конечностей больше не кажется таким страшным, каким представлялся тринадцатилетнему мальчишке. Время все меняет, Дрищ. Меняет лица. Меняет истории. Меняет точки зрения.

Я мог бы перепрыгнуть через этот стол и задушить его, и так почти мертвого. Мог бы ткнуть пальцами в его полумертвые глаза зомби. На столе перьевая ручка. Она торчит вертикально в подставке рядом с телефоном. Я могу воткнуть эту авторучку ему в горло. Всадить в его холодную белую грудь. Вонзить свое имя в его сердце. В его холодное белое сердце.

– Спасибо, что уделили нам время, мистер Броз, – говорю я.

Он улыбается, и его губы дрожат. Его губы влажные от слюны.

– Да, да, – нетерпеливо произносит он. – Что бы вы хотели узнать?

Я кладу свой диктофон «ЭкзекТолк» на стол левой рукой, а моя невидимая правая рука с недостающим пальцем сжимает ручку, чтобы делать заметки на коленях под столом.

– Вы не возражаете против записи? – спрашиваю я.

Титус крутит головой.

Ханна тихо отступает от стола и принимает позу настороженной совы на темно-зеленом бархатном диване позади нас.

– На сегодняшней вечерней церемонии вас будут чествовать за то, что вы посвятили свою жизнь помощи квинслендцам, живущим с ограниченными возможностями, – говорю я. Он кивает, внимательно следя за тем, как я массирую его эго. – Расскажите, с чего вы начали этот замечательный путь?

Он улыбается, указывая через мое плечо на Ханну, внимательно наблюдающую за нами и сидящую на диване так ровно, словно кол проглотила. Ханна с улыбкой встряхивает волосами, видя, что разговор зашел о ней.

– Больше полувека назад эта красивая женщина, сидящая вон там, родилась с поперечным дефицитом верхних конечностей, который известен как «амелия», – говорит Титус. – Она появилась на свет с врожденной ампутацией обоих предплечий. Фиброзная связка внутри оболочки развивающегося плода, которым была наша Ханна, привела к тому, что он рос в тесноте.

Он говорит совершенно спокойно, как будто читает рецепт блинчиков. «Взять сгустки крови, образовавшиеся внутри плода. Перемешать с четырьмя яйцами. Дать отстояться в холодильнике тридцать минут».

– Последовали трагически сложные роды, и мы потеряли горячо любимую мать Ханны. – Он на мгновение замолкает. – Но…

– Как было ее имя? – спрашиваю я.

– Простите? – ощетинивается Титус Броз, недовольный, что его перебили.

– Виноват, – говорю я. – Не могли бы вы сказать мне, как пишется имя вашей покойной жены?

– Ее звали Ханна Броз, так же, как и ее дочь.

– Извините. Пожалуйста, продолжайте.

– Ну… на чем я там остановился? – говорит Титус.

Я смотрю в свой блокнот.

– Вы сказали: «Последовали трагически сложные роды, и мы потеряли горячо любимую мать Ханны», а затем сделали паузу и сказали: «Но…»

– Да… но… – продолжает он. – Но мир и я были одарены ангелом, которому я поклялся, там и тогда, что он будет вести жизнь, наполненную всеми богатствами и чудесами, что доступны любому австралийскому ребенку, родившемуся в тот день. – Титус кивает Ханне. – Я сдержал свою клятву, – добавляет он.

Меня сейчас стошнит. Вопрос срывается с моих губ, но это не я задаю его. Кто-то еще внутри меня спрашивает об этом. Какое-то другое существо. Кто-то смелее. Тот, кто не плачет так легко.

– Вы хороший человек, Титус Броз? – спрашиваю я.

Кэйтлин кидает на меня быстрый взгляд.

– Простите, что? – потрясенно переспрашивает Титус. Он сбит с толку.

Я всматриваюсь в его глаза долгую секунду. И возвращаюсь к своей обычной ссыкливости.

– Я хочу сказать – что бы вы посоветовали другим квинслендцам, чтобы они, как вы, тоже могли сделать столько хорошего для своего великого штата?

Он откидывается на спинку кресла, изучая мое лицо. Поворачивается в кресле и смотрит сквозь великолепную прозрачную и чистую цельностеклянную стену; и обдумывает свой ответ, глядя, как пчелы обихаживают его розовые, фиолетовые, красные и желтые цветы.

– Не просить разрешения изменить мир, – отвечает он наконец. – Просто идти вперед и изменять его. – Титус складывает руки перед собой, сплетая пальцы, и задумчиво опирает на них подбородок. – Честно говоря, думаю – это было осознание того, что никто этот мир за меня не изменит, – продолжает он, глядя в безоблачное синее небо. – Никто не собирался делать эту работу вместо меня. Мне пришлось заняться этим ради всех других детей, таких, как моя Ханна. – Он поворачивается обратно к столу. – Все это и привело меня к моему сюрпризу. Я приготовил небольшой сюрприз для сегодняшних гостей.

Его губы влажные. Его голос дребезжащий и слабый. Он улыбается Кэйтлин змеиной улыбкой.

– Хотите взглянуть на него?

Кэйтлин кивает – да.

– Тогда смотрите, – говорит Титус, не двигаясь в кресле.

Кэйтлин осторожно наклоняется вперед и снимает красную шелковую ткань. Это прямоугольный стеклянный ящик. Чистое и прозрачное стекло, такое же, как в стеклянной стене перед нами. Идеальные кромки, будто весь ящик каким-то образом сделан из одного цельного листа стекла. Внутри стеклянного ящика – искусственная конечность, закрепленная на маленькой скрытой металлической подставке. Правое человеческое предплечье и кисть держатся на подставке так, словно плавают в воздухе.

– Это мой дар Квинсленду, – говорит Титус.

С тем же успехом там могла бы быть моя рука. Или рука Кэйтлин. Так реально она выглядит. От цвета и текстуры кожи до естественных пятен слезающего загара на предплечье и молочно-белых полосок на ногтях, напоминающих восходящую луну. Эти молочные луны заставляют меня вспомнить день, когда я учился водить машину с Дрищом. Веснушки на этом протезе заставляют меня вспомнить счастливую веснушку на моем указательном пальце. Есть что-то мрачное в создании этой превосходной конечности. Я знаю это в глубине души и ощущаю костью своего потерянного пальца.