– Человеческие ощущения, человеческие движения, – продолжает Титус. – В течение последних двадцати пяти лет я нанимал и привлекал лучших мировых инженеров и специалистов по человеческой анатомии, чтобы преобразить жизнь детей с отсутствующими конечностями, таких же, как моя Ханна. – Он смотрит на ящик так, словно это новорожденный ребенок. – Запишите это слово в вашем блокноте и подчеркните, – говорит он. – «Электромиография».

Я записываю это слово в блокнот. Я не подчеркиваю его, потому что слишком занят подчеркиванием других слов: «Наркотическая империя финансирует науку?» История из четырех слов. Я могу уместить ее и в три. «Наркотики финансируют исследования». «Наркотики покупают…»

– Это прорыв! – заявляет Титус. – Это только прототип. Внешняя высокоточная оболочка анатомической формы на силиконовой основе. Революционная. Трансформирующаяся. Нарочито не привлекающая внимания. Подлинно сдержанный внешний вид гармонично сочетается с механической начинкой, использующей электромиографию – ЭМГ – для передачи сигналов от мышц, имеющихся в пределах остатка ампутированной конечности, и управления с их помощью движением протеза. Электроды, прикрепленные к поверхности кожи, считывают эти ЭМГ-сигналы; и эти прекрасные и информативные человеческие сигналы усиливаются и обрабатываются сервомоторами, встроенными в нескольких точках вдоль конечности. Настоящее движение. Настоящая жизнь. Вот так мы меняем мир.

В комнате на мгновение воцаряется тишина.

– Это замечательно, – произношу я. – Полагаю, нет никаких границ применения этого.

Титус сияет и смеется, посматривая на Ханну позади нас.

– Жизнь без ограничений, а, Ханна? – говорит он.

– Жизнь без пределов, – откликается та.

Он торжествующе стучит кулаком по столу.

– Жизнь без пределов, точно! – соглашается он.

Титус снова оборачивается к огромному безоблачному голубому небу над своей бесконечной зеленой лужайкой.

– Я вижу будущее, – говорит он.

– Вы уверены? – спрашиваю я.

– Я уверен.

За стеклянной стеной читального зала над ухоженными садами Титуса Броза в небе летает одинокая птица. На фоне вечного голубого неба эта маленькая птичка носится, и кружится, и мечется в воздухе, и ее неистовый напряженный полет приковывает взгляд Титуса.

– Это мир без границ, – говорит он. – Это мир, где дети, родившиеся такими же, как Ханна, смогут управлять своими протезированными конечностями непосредственно через мозг. По-настоящему живыми конечностями с нейронной обратной связью, так что они смогут пожать кому-то руку, погладить собаку в парке, бросить фрисби, поймать крикетный мяч или обнять своих маму и папу. – Он глубоко дышит. – Это прекрасный мир.

Птица снаружи его стеклянной стены пикирует, как истребитель «Спитфайр»[66], а затем неожиданно бросается вверх и делает «мертвую петлю», прежде чем резко и быстро изменить направление своего полета в нашу сторону.

Птица летит прямо на нас, к нам троим, сидящим здесь вокруг письменного стола, ко мне и девушке моей мечты, и мужчине из моих ночных кошмаров. Я знаю, что она не может видеть стеклянную стену. Я знаю, что она видит только себя. Я знаю, что она видит друга. Я вижу цвет ее оперения, пока она приближается к стеклу. Сполохи ярко-синего и насыщенно-голубого на ее голове и хвосте. Как синева грозовой молнии, когда я смотрю в непогоду из переднего окна на Ланселот-стрит. Как синь моих глаз. Тот же оттенок синего. Не просто лазурно-голубой. Волшебно-синий. Алхимически-синий.

И синяя птица с силой врезается головой в стеклянную стену.

– О Боже! – говорит Титус, отшатываясь на кресле.

Птица зависает в воздухе, оглушенная ударом о стекло, хлопает крыльями и яростно машет хвостом, а затем отлетает назад, туда, откуда прилетела, делая стремительные зигзаги то влево, то вправо; и мечется в воздухе, как броуновская молекула, не зная, куда лететь, пока не находит цель; и эта цель – она сама, другая птица, которую она видит в зеркальной стене, и она летит неотвратимо и быстро, чтобы встретиться с собой еще раз, надвигаясь на себя, как «Спитфайр», как бомбардировщик камикадзе, спускающийся с голубого неба. И снова сполохи небывалой, невиданной синевы на ее голове и хвосте. И она снова врезается в себя. В непроницаемую стеклянную стену. Она парит, ошеломленная, и опять отлетает, полная решимости встретиться с собой еще раз, – и она это делает. Она разворачивается, закладывая левый вираж, который, кажется, никогда не закончится, – пока птица не выравнивает полет и не устремляется на стену в воздушном потоке, усиливающем ее слепую скорость.

Кэйтлин Спайс тревожится о ней, конечно же, потому что ее сердце способно вместить небо и все, что летает в нем.

– Прекрати, птичка, – шепчет она. – Прекрати это.

Но птица не может остановиться. Сейчас она приближается еще быстрее, чем раньше. Бах! И от такого ужасного удара в этот раз она не парит, оглушенная. Она просто падает на землю. Валится с мягким шлепком на гравий за стеклянной дверью читального зала Титуса Броза.

Я встаю с кресла, и Титус Броз удивленно смотрит, как я прохожу мимо его стола и открываю стеклянную дверь на огромный газон. Запах луга. Запах цветов. Желтый гравий и галька хрустят под подошвами моих кроссовок, когда я осторожно приседаю на корточки рядом с упавшей птицей.

Я бережно подхватываю ее четырьмя пальцами правой руки и чувствую эти косточки-веточки под идеальной синевой, которую держу в обеих ладонях. Она теплая и мягкая, и размером с мышку, когда ее крылья сложены вот так. Кэйтлин тоже вышла вслед за мной.

– Она мертва? – спрашивает Кэйтлин, стоя рядом.

– Думаю, да, – говорю я.

Синева на ее головке. Больше сверкающих синевой перьев над ее маленькими ушами и еще больше на крыльях, словно она пролетела через какое-то волшебное облако синей пыли. Я рассматриваю птицу в своих руках. Этот безжизненный летун мгновенно заворожил меня своей красотой.

– Что это за порода? – спрашивает Кэйтлин.

Синяя птица. «Ты слушаешь, Илай?»

– Эх, как же они называются… – размышляет Кэйтлин. – К моей бабушке прилетают такие на задний двор. Это ее любимые птицы. Они такие красивые.

Кэйтлин приседает рядом со мной, наклоняется над мертвой птицей и проводит мизинцем по ее открытому животу.

– Что ты собираешься с ней делать? – спрашивает она тихо.

– Не знаю, – отвечаю я.

Титус Броз теперь стоит в проеме стеклянной двери.

– Она мертва? – спрашивает он.

– Да, она мертва, – произношу я.

– Глупая птица, похоже, решила покончить с собой, – говорит он.

Кэйтлин хлопает в ладоши.

– Крапивник! – восклицает она. – Я вспомнила! Это крапивник[67].